Страница 13 из 120
Возвращались недовольные друг другом. Петухов, догадываясь, о чем может идти речь, демонстративно молчал, потом принялся насвистывать какой-то бравурный мотивчик. Не попрощавшись, он скрылся в казарме, а Девушкин, расстроенный и рассерженный, отправился на спортивную площадку, сел подальше от горластых болельщиков, наблюдавших поединок волейболистов, и задумался.
Он вырос в старинном сибирском городке. Городок деревянный, дома приземистые, окна в резных наличниках, на коньках крыш деревянные петухи. Деревянная мостовая-лежневка, бревенчатое двухэтажное здание — театр. Основали городок русские землепроходцы, торговые и ратные люди у слияния двух великих рек.[38] Издревле мужчины хаживали на охоту, по грибы, баловались рыбкой. Митю увлекало другое.
После занятий в школе он до позднего вечера просиживал над книгами. Библиотека помещалась в доме замечательного сказочника Ершова. Митя читал исторические романы, хотел стать историком или археологом.
Потом ему открылся театр. Здесь бывали в свое время Радищев, декабристы — Кюхельбекер, Муравьев-Апостол, не пропускал ни одного спектакля знаменитый Менделеев. С галерки, затаив дыхание, смотрел Митя на неведомый, удивительный мир, постоянно открывая что-то новое.
Ничто для него не существовало, кроме книг и театра. Первое стихотворение Митя написал на могиле Кюхельбекера, милого, странного, доброго Кюхли; могила затерялась в подступившей к городку тайге. Митя никому не показывал свои творения, читал их наизусть, бродя по тихим улочкам. Позже появились стихи о школе, товарищах. Короткое стихотворение о лесорубах показалось удачным, после долгих колебаний Митя решил попытать счастье.
Часа два кружил он у обшарпанного особняка редакции городской газеты. Собравшись с духом, робея, открыл дверь, обросшую хлопьями инея, просяным веником обмахнул пимы. Потом затоптался в коридоре: стихи прочитает газетчик, опытный специалист, возможно, поэт, в городе немало поэтов, их нередко печатают на последней странице, особенно перед праздниками. Прочитает и прогонит. А вдруг стихи понравятся? Их опубликуют в воскресном номере, фамилию автора наберут жирным шрифтом. Дмитрий Девушкин. Поэт Дмитрий Девушкин!
В тесной комнате накурено, парень в сером свитере бойко стучал на пишущей машинке, другой журналист — рябоватый, седой, сдвинув очки на круглый, лысеющий лоб, быстро правил свежую полосу. Увидев Митю, бросил ручку. Митя протянул листок, газетчики переглянулись: еще один начинающий…
— Садитесь.
Митя примостился на краешке стула. Журналист прочитал стихотворение, бросил листок на стол.
— Производственная тема. То, что доктор прописал. Предстоит районный слет, накануне тиснем.
— Напечатаете?!
— Говорю, дадим. Возможно, даже на первой полосе. Прозвучит призывом.
Митя не верил своим ушам, стоял, комкал в руках шапку. — Мне можно идти?
— Конечно. Адрес оставьте в бухгалтерии.
— Зачем?
— Юнец! А гонорарий? Литературный труд оплачивается, как и всякий другой.
— Платить не надо. Я от души…
Журналисты снисходительно улыбались, Седой проговорил:
— Нельзя так, милый бессребреник. Денежки придется взять. Да ты не бойся, Крезом не станешь. Но, если откажешься, публикации не будет.
Девушкин, весь красный, молчал.
— Все авторы получают деньги за свои произведения. Поэтам тоже жить нужно. Писателям, художникам, журналистам… Так что кочевряжиться, молодой человек, нет смысла. Четырнадцать строк, три порции мороженого, только и всего. Оплата почти символическая, районная газета…
Слет передовиков открывался в марте. По утрам Митя бежал к почтовому ящику, прибитому к калитке, торопливо просматривал газету, пахнущую типографской краской. Мама волновалась, отец, попыхивая трубкой, посмеивался, но тоже ждал.
Слет состоялся, но стихи не напечатали. Митя страшно расстроился, узнавать о причинах неудачи не хотел, но вскоре его пригласили на заседание литературного объединения, приглашение было отпечатано на редакционном бланке и подписано заместителем главного редактора.
Девушкин пристроился в углу и слушал начинающих поэтов. Дошла очередь и до него. Митя долго не мог начать, перехватывало горло. Он прочитал короткое стихотворение, не то, что приготовил специально, а другое, о речке. Почему — сам не знал.
Начались прения. Долговязый, лохматый парень, гулко окая, потрясая кулаками, разнес Митино творение вдребезги, назвал его ученическим, незрелым и легко это доказал. Пристыженный Митя, красный как рак, поглядывал на дверь, собираясь потихоньку улизнуть, и вдруг услышал неожиданное:
— Хочу отметить и удачу автора. Случайно у меня оказалось другое стихотворение, оно свидетельствует о немалых способностях Девушкина. Сейчас прочту.
— Нельзя, нельзя! Я против! — взвизгнул Митя.
Аудитория обрадованно зашумела:
— Читайте, читайте.
— Нечего скромничать…
Но Митя уже продвигался к спасительной двери, показав парню кулак. И было за что: оппонент оказался братом Митиной одноклассницы, которой он недавно написал коротенькое письмецо в стихах — наивное признание в любви. Вытащил у сестры, подонок!
Больше Девушкин стихов не писал.
По душе пришелся Косте Седых, бывший шахтер, — кряжистый, сильный. Если предстояло сложное задание, посылали его, командование и товарищи знали — шахтер не подведет.
Седых редко получал письма, писал их еще реже.
— Детдомовский я, — объяснил он Косте. — Родителей не помню. Детский дом давно расформировали, писать некому.
— А друзьям?
— Дружкам писаниной заниматься некогда, уголек рубают. Раз в полгода черкнут пару строк…
Седых что-то не договаривал, похоже, была у него какая-то тайна. Порой он становился резок и груб, Петухова, правда, не трогал, но однажды и ему перепало.
Вечерами свободные от нарядов пограничники помогали Булкину сочинять очередное письмо: бойца донимали иркутские школьники, решившие переписываться с пограничниками. Замполит Ржевский поручил это ефрейтору. Пионеры оказались дотошными, любопытными и засыпали бедного Булкина корреспонденцией. Ребята задавали сразу множество вопросов, на которые не вдруг ответишь.
— Эксплуатируют тебя, Булочкин, — посочувствовал ефрейтору Костя. — Самым бессовестным образом. Ты вроде ходячей энциклопедии. Бросай военную службу, занимайся перепиской. Неужели не надоело, писатель? Где твоя гордость? Ладно, не ломай голову, пригодится, чтобы фуражку носить. Слушай добрый совет: дуй ребятишкам, что хочешь, не задумывайся, становись фантастом, сочиняй, выдумывай, одним словом — твори.
— Это что же — брехать?
— Фу, как грубо! Фантазируй.
— Значит, лжу ребятишкам отписывать?
— Ну и что? Попудришь детишкам мозги. Вырастут — поумнеют.
Седых, сидевший за соседним столом в ленинской комнате, давно прислушивался к спору. Отпихнул шахматную доску, посыпались деревянные фигурки.
— Врать нельзя. Это худшее преступление! Я бы таких…
Пограничники молчали, всем было неловко, никто не понимал горячности товарища. Костя сказал:
— Это ты перехватил, Седых.
— Нет, я прав. Трепачу верить нельзя, даже если он сбрехнул однажды. Ты, Петухов, можешь соврать капитану, когда докладываешь ему, вернувшись с границы?
— Ты что — ошалел?!
— Ага, проняло. В любом деле врать нельзя. Ложь может кровью обернуться. — Седых, нащупав пачку папирос, поспешно вышел из комнаты.
Костя многозначительно покрутил пальцем у виска.
— Он случайно не того?
— Не смейся, Кинстинтин, — хмуро сказал Говорухин. — Горе у человека…
Поначалу на шахте Седых робел. Шахтеры, чумазые как черти, горластые, озорные, работали здорово, ежедневно перекрывали нормы. Нравился и бригадир, разбитной, веселый. Он сразу же стал покровительствовать новичку. В день получки в душевой шепнул доверительно:
— Айда в кабару[39]. Отметим…
В третьеразрядной чайной не продохнешь — дым, громкий, возбужденный говор, звенит гитара. Седых с отвращением проглотил теплую водку — пил впервые. Бригадир, круша белыми зубами хрящеватую кость, наставлял: