Страница 111 из 120
Закружилась голова, затошнило, обычно за этим следовал обморок. Последним усилием воли Данченко вырвался из липких тенет небытия. Страх приближающегося беспамятства подхлестывал, торопил…
Старшине повезло: идущий позади Лещинский отвлекся, снимая карабин. Здоровой рукой Данченко расстегнул ватник, вытащил из кобуры пистолет и, ткнув стволом в сердце, нажал спуск.
«Зачем ты это сделал, Петр? Зачем?»
Петухов понуро стоял над трупом старшины. Безответный вопрос отдавался в ушах воплем отчаяния; скорбь и бессилие, боль и гнев слышались в нем. «Зачем ты это сделал, Петр, зачем?! Столько мы вытерпели, столько километров проделали, и теперь, когда близок финиш, ты бросаешь своего солдата. Зачем ты это сделал, Петр?! Тебя бы довезли, перетащили на сопредельную сторону, или погибли бы вместе, в схватке с врагом. Зачем ты это сделал, Петр?!»
Петухов закрыл товарищу глаза, застегнул телогрейку, нахлобучил ему упавшую шапку, поднял оглобельки и устало побрел вперед. Лещинский обомлел — тащить труп с собой?! Хотел указать на бессмысленность затеи, но одумался — оглушенный горем пограничник его застрелит, этот мальчик на все способен.
Пожалуй, самое время бежать. Отстать потихоньку, вроде бы по естественным надобностям, и затеряться в степи. Но Лещинский остался, подчинился не страху — покидать человека в таком состоянии подло. А Петухов, похоже, забыл о спутнике, шел, налегая всем телом на шлейку[250], рывками тащил волокушу по снежной целине.
Рассвет застал путников у подошвы горбатой сопки. Петухов отыскал пещеру — узкую, тесную, низко нависшие своды не позволяли выпрямиться. Не снимая труп с волокуши, пограничник обложил его камнями; посередине пещеры вырос продолговатый холмик.
— Место надо запомнить, — Петухов вынул нож.
Безжалостно искрошив сточенное лезвие, вырубил в самородном, замшелом камне неровные линии. Закончив работу, отошел; на бурой, потрескавшейся скале светлела красноармейская звезда.
— Прощай, Петр.
Выйдя из пещеры, Петухов пошел не оглядываясь, Лещинский догнал его.
— Не туда, Костя. Держитесь вдоль берега ручья.
— Ты еще здесь?
— Я иду с вами.
— Зачем?
— Возьмите правее, иначе собьемся с пути. Я определился по звездам.
— Ишь ты! А скажи, господин звездочет, отчего, когда Петр застрелился, у тебя в руках оказался карабин? Он ведь был на ремне!
— Я собирался вас убить…
— Наконец-то! Пыхтел, пыхтел и разродился. Я думал, не признаешься.
— Постойте, Костя… Выходит, вы догадывались?
— Точно знал!
— Но почему… Почему вы меня не… нейтрализовали?
— Слова-то какие! — проворчал Петухов и добавил со злостью: — Не хотел! На кой хрен ты мне сдался! А если честно, когда услыхал, как ты пыхтишь, сообразил, что к чему, — противно стало. Если ты такая курва, черт с тобой, стреляй…
Вдали послышался лай собак.
— Овчарки, — определил Петухов. — Японцы их тоже используют для несения службы. Граница близко…
— Вы уверены? Может, это жýчки крестьянские?
— Овчарки басят. У нас на заставе Наган, Пишкин воспитанник…
Утро подтвердило предположение, Петухов уловил характерные признаки, определить расстояние до линии, разделяющей два мира, Костя не мог, но близость ее ощущалась явственно. Нужно подобраться поближе, понаблюдать, выяснить систему охраны, выбрать подходящий для перехода участок. Японские пограничники службу несут ревностно, границу стерегут бдительно, ошибаться нельзя.
Шли медленно, осторожно, Петухов часто останавливался, внимательно изучал местность. Рельеф ее изменился, холмистая равнина сменилась лесным массивом — это облегчало задачу: густой хвойник — надежное укрытие.
Петухов облюбовал отдельно стоящую сопку, с ее вершины открывался вид на змеившуюся вдали широкую заснеженную полосу.
— Граница!
— Неужели?! Не ошибаетесь, Костя? Что за река?
— Амур, Уссури, Турга — не все ли равно? За рекой наша Родина! Понимаешь, черт не нашего бога?
— Дошли! Наконец-то.
— Рано радоваться. Речку еще форсировать нужно, это тебе не баран начхал. Самураи здесь вышколенные, службу знают. И все-таки мы их облапошим. Вот увидишь, — уверенно и весело тараторил Петухов: план действий продуман давно — четкий, простой, дерзкий. — Японцы — служаки, этого у них не отнимешь. Солдат — живой автомат, офицер для него — маленький микадо[251], что угодно с ним волен сделать. Боится солдатня своих офицериков, копытами землю будет рыть, рогами упираться, лишь бы выслужиться. Отбор в пограничную стражу строгий. Опять же идеология оголтелая — самураи те же фашисты.
— Добавьте сюда густопсовый[252] национализм, амбициозность военщины, непомерный аппетит алчного японского империализма, мечтающего половину глобуса выкрасить в желтый цвет. Китай — Го, Корея — Го, Россия до Урала — Го…
— Не выйдет у них ниче-Го! Куку-маку[253] им, понял?!
За рекой наблюдали весь день, слезились и болели глаза, прорвавшееся из-за туч солнце слепило, сверкали в лучах ледяные торосы.
— Закрой глаза, Стас, пусть отдохнут. Красные, как у кролика.
— Ничего, я еще посмотрю…
— Жмурься, жмурься. И не бойся — не пристрелю, не такой, как некоторые…
— Опять вы за свое? Это, наконец, жестоко, безнравственно…
— А стрелять в спину?
— Безжалостный вы, Костя…
— Вот уж нет. Мне обидно — возились с тобой, доверяли, а ты…
— Вы правы, мне нет оправданья. Я сгораю от стыда.
— Брось свистеть! Лучше послушай о моем плане. Японцы прекрасно знают, что советские пограничники границу не нарушают, на чужую территорию не вступят, их занюханный микадо может спать спокойно, за всю историю нашего государства такого не было и быть не могло. Значит, опасаться нарушения границы со стороны СССР самураям не приходится. Дальше. Днем, думаю, японские пограничники менее бдительны — все на виду. Ночью у них и патрулирование, и «секреты», и дополнительные посты, и всякое другое, а днем проще. Поэтому мы пойдем днем.
— Нас заметят и схватят.
— Постараемся не бросаться в глаза. Если… если твое бельишко не слишком грязное, в чем я далеко не уверен: наверняка в последние дни ты частенько в штаны накладывал. Признавайся, замарал исподнее?
— Ваш лексикон… К нему невозможно привыкнуть. Казарма!
— Не поднимай хвост, Стас! Ишь, какой обидчивый. Бельишко, значит, скинем, натянем поверх одежды. Не налезет — порвем, я нательную рубашку давно изорвал, одни лоскуты остались… Напялим лохмотья, хоть немного прикроемся, нам по заснеженной реке среди бела дня пилить.
— Импозантно будет выглядеть в нижнем белье вернувшийся блудный сын! Не находите?
— Чепуха! Одежка — не основное, чихать на нее с присвистом! Главное — содержание, то есть содержимое… — засмеялся Петухов, хорошее настроение не покидало его с тех пор, как путники вышли к границе. — Серый ты, Стас, наших вождей не читал.
— Сугубо ошибаетесь, Костя. С отдельными работами теоретиков и практиков марксизма я немного знаком. Разумеется, мои познания в этой области ничтожны в сравнении с вашими, однако позвольте вам возразить: думается, проблему единства содержания и формы вы трактуете несколько своеобразно, слишком уж приземленно.
— Спустись на землю, теоретик! Перейдем к делам прозаическим. Что ты насчет внешнего вида вякал? Неудобно в кальсонах? Перебьешься. Не к чужим бежим, свои все поймут и простят.
— Все ли?!
— Боишься, старые грехи припомнят? Если напаскудил, не помилуют, я тебя предупреждал. А коли кровью не запачкан, иди смело. Впрочем, еще не поздно перерешить. Лично мне ты все же подозрителен, ни с того, ни с сего к нам прилепился. То, что рожа у тебя кислая, что болтаешь всякую ересь, мечешься туда-сюда, понятно: перелом — штука болезненная, ногу сломаешь — больно. Я однажды на катке… А каково жизнь ломать?! Тут ты мне ясен. Под занавес ужалить захотел, как скорпион лягушку. Байку про скорпиона слыхал? Попросил скорпион лягушку: «Перевези через ручей, я плавать не умею». — «Так ведь укусишь!» — «Что ты, что ты! Никогда! Сделай милость, перевези». Лягуха сдуру согласилась. На середине ручья скорпион, подлюга, ее ужалил. «Братец, ты же обещал!» — «Ничего не могу поделать, такой характер». Ты, Стас, тоже из скорпионьего племени.