Страница 11 из 120
На свою судьбу повар сердит: внешность самая что ни на есть заурядная, голос — не то что команды подавать, говорить совестно. От его команды солдаты со смеха упадут, а если у человека такой противный голосишко — ровно серпом по стеклу — разве повезет ему в жизни?
Подергивая унылым утиным носом, помешивая черпаком в котле, Груша печально размышлял о незавидной своей доле. Все у него не как у людей, в школе товарищи над ним потешались. Ну, чем виноват человек, если любит фиолетовый цвет, мало ли кому что нравится… Мать не хотела шить ему фиолетовую рубаху, отговаривала, но он добился своего. Когда юный Груша явился в школу в обновке, ребята захохотали, зашушукались, прыскали девчонки. На школьный вечер девятиклассник Груша пришел в роскошном фиолетовом пиджаке с большими накладными карманами. В кармане — уголком — фиолетовый платочек. Сбежалась толпа, все взирали на паренька с удивлением, а видавший виды классный руководитель оторопел.
Учился Груша на троечки, учителей успокаивал:
— Сойдет. Летчик из меня все равно не получится.
— Почему?
— Носом не вышел. И фамилия не героическая. Летчик Груша, представляете?
Ребята относились к нему неплохо: парень безобидный, девушки же всерьез не принимали. Сочувствие встречал он только у отца, повара единственного в райцентре ресторана. Возвратившись с работы, отец звал сына на кухню, стряпал он всегда сам, жене не доверял это важное дело. Виртуозно шинкуя капусту, наставлял:
— От нашей профессии, сынка, нос не вороти, самая нужная она для народа. Без доктора, инженера просуществовать как-нито можно, а пойди обойдись без нас! Есть всем надо — и рабочим, и наркомам. И не как-нибудь, а вкусно, питательно. Учись, пока я жив, перенимай.
— Не желаю, батя…
— Почему?! Мы — потомственные кулинары, от деда, прадеда. А ты — хвост набок?
Пришлось смириться, а потом даже понравилось: дело не простое, ума требует. Груша присмотрелся, поднаторел, перенял отцовские секреты. Особенно по части плова. Отца научил готовить плов заезжий узбек, плов получался отменный.
— Пилав должен быть рассыпчатый, — наставлял узбек. — Мясо жирный-жирный. А чай чтоб был как поцелуй самый лучший женщин — кирепкий, горячий и сыладкий.
Груша готовил великолепно, когда подавался плов, пограничники дружно гаркали повару благодарность. Груша в такие минуты буквально светился, любил, когда хвалят. Все на заставе одобряли повара, один Петухов скупился на похвалы, зато ехидничал не в меру.
— Балуете вы его, — внушал Костя товарищам. — Поваришка должен пребывать в страхе, смиренном повиновении, иначе на шею сядет, да так, что не спихнешь. Баловать кулинара нельзя.
— Не согласен я, — гудел отделком[36] Седых, ярый борец за справедливость, из-за чего не раз схватывался с товарищами. — Доброе слово работать помогает.
— Возможно. Но наш Груша — тот еще фрукт, я про него наслышан.
— Что ты про меня знаешь? Чего ты такого можешь про меня знать? — с треском распахнув окошко раздаточной, пищал повар.
А Косте только этого и требовалось.
— Ты, оказывается, здесь? Подкинь-ка, братец, добавки. И не волнуйся, пусть море волнуется.
— Болтун, а еще фронтовик! Что ты на фронте делал? Портянки помогал интендантам считать?
Все мог Костя простить, но такое… Плошка, пролетев через стол, с треском врезалась в захлопнутую дверцу.
— Думай, что говоришь, груша недозрелая…
Костя тут же забывал о перепалке, но повар долго не мог успокоиться: вот тип завелся! Настырный, всюду нос сует, всякой дыре — гвоздь, каждого норовит оговорить.
— Ты напрасно третируешь повара, — упрекнул Костю Девушкин. — Не по-товарищески поступаешь.
— Чудак! Груше простительно, он сер, как штаны пожарного. Почему ты шуток не понимаешь?
— Держись в рамках. Ссора на заставе…
— Кто ссорится? Мы душа в душу…
— Это заметно. — Девушкин снял очки. — Невооруженным глазом.
Разговаривали в ленинской комнате, за дальним столом что-то писал старшина, Костя украдкой посматривал в его сторону: от этого товарища ничто не ускользнет, спит, а все видит.
Комсорга поддержал проводник Говорухин.
— Ты, Кинстинтин, к моему Нагану лучше относишься, чем к повару.
— Твой Наган — человек, а Груша — груша.
— Балаболка ты, Кинстинтин.
Не познав настоящей дружбы, а тем более любви, дожил Груша до призыва. В военкомате с уважением оглядывал озабоченных, строгих военных, любовался фасонистым лейтенантом — гимнастерка отглажена, сапоги блестят, смуглую шею оттеняет ослепительный подворотничок. Вот таким бы стать!
Нет, не получится, не с того конца затесан. А если попробовать? Стараться быть дисциплинированным, исполнительным бойцом. Интересно, куда его пошлют, может, в пехоту? Это неплохо, двоюродный брат — пехотинец, хвалит в письмах стрелковые части. А товарищ служит в железнодорожных войсках, тоже, конечно, интересно — железнодорожники есть и на фронте, водят бронепоезда…
Груша постоял в очереди, вошел в комнату, за столом пожилой майор просматривал документы, быстро пропуская остриженных парней.
— Тракторист? Значит, танкист. Колхозный бригадир? В пехоту. Учитель физики? В артиллерию. Вы, Груша?.. Это фамилия такая? В погранвойска.
Груша ушел огорошенный, но, поразмыслив, успокоился: ничего, что не попал на фронт, пограничники всегда на передовой линии. Главное, не учли его профессию — этого Груша опасался более всего.
На заставу он приехал затемно, уважительно поздоровался с часовым. Пограничник дрогнул углом рта: салага! С часовым разговаривать не полагается. В казарме Груша уставился на ражего — под потолок — детину с четырьмя треугольниками в петлицах: ну и бугай!
— Що, не бачив[37] таких? — спросил Данченко. — Нагляделся? Теперь шагом марш за мной!
В кухне вкусно пахло гороховым супом, Груша оживился — заправиться не мешает, в дороге он проголодался. Однако кормить его не торопились, кухня пустовала, во дворе дневальный ножом щепал лучину на растопку.
— Принимайте хозяйство, товарищ боец. Кухня у нас оборудована как положено — котлы, посуда, прочее. Ужин сварен, сами кустарничали. Завтрак в восемь ноль-ноль, обед в четырнадцать, ужин в двадцать ноль-ноль. И чтобы без опозданий!
Груша беззвучно открыл и закрыл рот. Обошел, горестно вздыхая, кухню, заглянул в подсобки, поскреб ногтем котел. Явился дневальный с охапкой щепы.
— Батюшки! Никак повара нашли?! Наконец-то питаться будем нормально. То пригорит, то вовсе сгорит…
— Потом побеседуем, — сухо проговорил Груша. — Пойдем продукты на завтрак получать. С дровами успеется.
Освоился он быстро, солдаты поваров уважают. Груша и бойцом стал неплохим — прилично стрелял, сносно держался в седле. На границу его поначалу не брали, позже наравне со всеми посылали в «секрет», если требовалось кого-то подменить, что бывало не часто. Груша очень старался, когда же он приготовил свое коронное блюдо — знаменитый узбекский плов и чай — «кирепкий, горячий и сыладкий», — заслужил благодарность начальника заставы.
Петухов изводил Грушу несносными шуточками; увидев Костю с Ланкой, повар очень удивился и, поразмыслив, встревожился: неладно получается. Девушка дружит с самостоятельным человеком, отличником боевой и политической подготовки, с которого все пример берут, и вдруг является этот свисток, и все летит к чертям! Конечно, старшина очень занят, должность хлопотливая, день и ночь мотается, а Петухов этим бессовестно пользуется, чуть только освободится, сразу бежит на кордон. Тропа начинается прямо за кухней, Груше хорошо видно, кто по ней ходит. Плетет небось девке невесть что, мозги туманит, а дурища уши развесила. Может, намекнуть Данченко, пусть резвого Петушка попридержит. Наряд-другой подкинет — некогда будет на гулянки шастать. Однако как бы не промахнуться — старшина самолюбив: а ты, мол, зачем встреваешь?
Повар так ничего и не придумал. Петухова старался не замечать, молча совал миску борща, каши и про себя удивлялся: куда только Данченко смотрит! В субботу кино крутили, «Боевой киносборник». Петухов совсем обнаглел, подсел к Ланке, что-то ей нашептывал, а старшина и ухом не ведет. Его, конечно, понять можно, командир, человек солидный, не хочет унижаться…