Страница 105 из 195
В России масонские ложи с участием представителей русской знати появились при Елизавете Петровне и постепенно разрослись при Екатерине II. На своих собраниях члены лож обсуждали вопросы веры и нравственности, религиозно-нравственного воспитания человека. Одна из таких лож, на основе ранее существовавших, была учреждена в 1780 году в Москве. Ее идейным главой стал выдающийся мыслитель, просветитель и журналист Н.И. Новиков. Однако если на протяжении ряда лет власть воспринимала деятельность масонов достаточно спокойно, то постепенно императрица начала относиться к ним все более подозрительно. Такой перемене прежде всего способствовала революция во Франции. Особое место в цепи событий, приведших к революции, возбужденное воображение реакционеров многих стран Европы отводило деятельности ордена иллюминатов. В этой ситуации обвиненными в «иллюминатстве» оказались московские масоны. Приказ А.А. Безбородко московскому почт-директору И.Б. Пестелю (отцу будущего декабриста) иметь наблюдение за их перепиской был отдан при П.Д. Еропкине, главнокомандующем в Москве с 28 июня 1786 года по 19 февраля 1790‐го. Но тот считал, как пишет историк Я.Л. Барсков, «оную неважной и примечанья недостойной»[1159]. Ситуация изменилась после публикации в мае 1790 года книги А.Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Новый московский главнокомандующий князь А.А. Прозоровский доносил Екатерине II 22 июля того же года: «В некоторых письмах есть екивоки, но разуметь их невозможно, для чего велел я их на почте копировать, и, сообразя все, можно будет нечто и понять»[1160].
На протяжении нескольких лет, в 1790–1792 годах, переписка участников кружка А.М. Кутузова, И.В. Лопухина, князя Н.Н. Трубецкого и прежде всего Н.И. Новикова подвергалась постоянной перлюстрации в стенах Московского почтамта. И.Б. Пестель доносил московскому главнокомандующему князю Прозоровскому: «Совершенно удостоверить могу, что ничего замечания достойного чрез вверенный моей дирекции почтамт… пройти не может»[1161]. С каждого письма лиц, находившихся под наблюдением, снимались две копии. Одна направлялась князю Прозоровскому, другая — в Петербург, графу А.А. Безбородко, главному директору почт и одновременно докладчику императрицы в эти годы. Наиболее интересные письма докладывались государыне.
Однако то ли квалификация чиновников перлюстрации оказалась низкой, то ли участники переписки знали об интересе к их корреспонденции, но они стали открыто выражать недовольство действиями почтовых служащих. А.М. Кутузов писал князю Н.Н. Трубецкому из Берлина в апреле 1791 года: «Я не смею говорить откровенно, ибо письма подвержены любопытству подлецов, жаждущих читать оные». В тот же день в письме другому товарищу, И.В. Лопухину, он сообщал, что боится писать о том, о чем бы хотелось, так как «завелись гнусные и подлые бездельники, старающиеся читать, что мы друг с другом говорим»[1162].
Едва ли И.Б. Пестелю и его помощникам было приятно читать такие выражения. Но гораздо больше их волновала реакция начальства. Оказывалось, что тайна перлюстрации уже и не тайна для тех, за кем следят. Поэтому И.Б. Пестель старался оправдаться перед начальством. В лучших традициях бюрократии почт-директор доказывал, что Московский почтамт тут ни при чем. Он писал А.А. Прозоровскому:
Ваше Сиятельство из письма Кутузова усмотреть изволите, что он крайне недоволен, что его письма весьма неосторожно распечатываются. Сие подозрение недавно обнаруживается и, по примечанию моему, с тех только пор, когда в Берлине возбуждаются тревоги и делаются военные приготовления. Я начинаю сомневаться, не распечатываются ли там [в Берлине] сии письма столь неискусным образом, ибо клеем подлеплять не есть способ, употребляемый в России. Хотя и после меня рижский почтмейстер свидетельствует письма, но я уверен, что он свое искусство знает и не подает сомнения корреспондентам. Сверх того служит доказательством, что не здешние места тому виною, [и то,] что корреспонденты московские г. Кутузова подобного неудовольствия не обнаруживают[1163].
Говоря о клее, Пестель имел в виду фразу из письма А.М. Кутузова в мае 1791 года Н.Н. Трубецкому: «Последнее ваше письмо распечатано было и бесстыдным образом замазано клейстером»[1164]. У нас нет точных данных о том, кого подозревали в перлюстрации Кутузов и его друзья: Москву или Берлин. Но ясно — перлюстрация, как отмечалось выше, далеко не всегда оставалась незамеченной.
Аресты московских масонов и близких к ним людей также были связаны с использованием перлюстрации. Так, Екатерина II предписала 6 февраля 1792 года рижскому генерал-губернатору Ю.Ю. Броуну задержать московских студентов Василия Колокольникова и Максима Невзорова, возвращавшихся после четырех лет обучения в Геттингенском университете. Студенты подозревались в масонстве и связях с Н.И. Новиковым. В указе требовалось: «…в случае проезда сих людей через Ригу, под видом таможенного осмотра» отобрать все имеющиеся у них бумаги и письма и посмотреть содержание «оных известным способом в Рижском почтамте». В ответ губернатор 18 февраля сообщал, что студентов задержали под видом необходимости просмотра латинских книг, которые они везли в Академию наук, а все отобранные у них бумаги он направляет на усмотрение императрицы. В результате 27 февраля государыня приказала доставить студентов с приставом в столицу. Здесь в Алексеевском равелине Петропавловской крепости они были допрошены знаменитым С.И. Шешковским. Он, в частности, интересовался у молодых людей, «отчего произошла французская революция»[1165].
13 апреля 1792 года Екатерина II направила указ А.А. Прозоровскому провести обыск у Н.И. Новикова. 24 апреля Николай Иванович был арестован и 17 мая отправлен в Петербург, где его допрашивал Шешковский[1166]. Дело московских масонов закончилось обысками, ссылкой ряда из них, арестом и заключением в Шлиссельбургскую крепость Новикова, сожжением по приказу духовной цензуры 18 656 экземпляров «вредных» книг. В 1794 году, когда в Москве было обнаружено еще одно помещение с ранее неизвестными книгами, часть их также была сожжена. В.Я. Колокольников и М.И. Невзоров в крепости тяжело заболели и были переведены в Обуховскую больницу. Колокольников вскоре умер, а Невзоров был признан душевнобольным[1167].
Иногда перлюстрация использовалась для усиления обвинения лиц, уже находившихся под подозрением. В этом плане характерно дело братьев Массон в конце 1796 года. Старший из них, подполковник Андре Пьер, жил в России с 1781 года и был в прекрасных отношениях с А.А. Аракчеевым. Младший, Шарль Франсуа, проживал в Петербурге с 1786 года и с 1795‐го служил секретарем великого князя Александра, будучи в чине премьер-майора. Но взошедший на трон Павел I имел устойчивое предубеждение против младшего из братьев. В результате оба брата в декабре 1796 года были арестованы. А.П. Массону была устроена очная ставка с графом Пиаченцей, служившим в Кадетском корпусе. Тогдашний генерал-директор полиции Н.П. Архаров, держа в руке перлюстрированное письмо графа, задал именем императора вопрос: почему в письме приятелю Пиаченца пишет, что полковник Массон шутил о запрете императором круглых французских шляп? В итоге братья были высланы за границу[1168].
В царствование Павла I повышенное внимание к перлюстрации иногда приводило к трагикомическим последствиям. Так, в начале 1801 года перехватывают письмо из Москвы дипломату И.М. Муравьеву-Апостолу, которое содержит фразу: «Я был также у нашего Цинцината в его имении» (Цинцинат, или, вернее, Цинциннат, — римский патриций, которого предание считало образцом скромности, доблести и верности гражданскому долгу). Любимец Павла, умный и циничный граф Федор Ростопчин, решает использовать эту ситуацию для очередной политической интриги. Он представляет императору дело так, будто автором письма является выдающийся государственный деятель, тридцатилетний граф Никита Петрович Панин. У этой интриги была своя предыстория. Осенью 1799 года молодой дипломат стал вице-президентом Коллегии иностранных дел, заместителем Ф.В. Ростопчина. При взбалмошном Павле всякое было возможно, и «сумасшедший Федька» — я уже говорил, что так называла Ростопчина Екатерина II, — начал игру против возможного соперника. Осенью 1800 года Панину было объявлено «царское неблаговоление». Ему предписали поселиться в селе Петровско-Разумовском под Москвой. Но Ростопчин помнил немало случаев, когда император внезапно отказывался от прежних решений и опала мгновенно сменялась фавором. А он хотел «утопить» Панина окончательно.