Страница 106 из 195
Итак, по версии Ростопчина, автор письма — Н.П. Панин. «Цинцинат» же — князь Н.В. Репнин, генерал-фельдмаршал, один из главных в то время русских полководцев. И раз опальный дипломат и отставной фельдмаршал встречаются частным образом — тут уже видится пугающий заговор. В таких случаях государь скор на решения. 29 января 1801 года Павел I пишет московскому военному губернатору графу И.П. Салтыкову:
Открыл я, Иван Петрович, переписку… Панина, в которой титулует он князя Репнина Цинцинатом, пишет о некоторой мнимой тетке своей (которой у него однако же здесь никакой нет), которая одна только из всех нас на свете душу и сердце токмо и имеет, и тому подобныя глупости. А как из сего я вижу, что он все тот же, то и прошу мне его сократить, отослав подале, да… чтобы он вперед ни языком, ни пером не врал. Прочтите ему сие и исполните все.
Изумленный Панин заявляет Салтыкову, что ничего подобного не писал. Московский губернатор докладывает императору. Взбешенный Павел через неделю, 7 февраля, вновь пишет Салтыкову: «В улику… посылаю к вам копии с перлустрированных Панина писем, которыми извольте его уличить. И, как я уже дал вам и без того над ним волю, то и поступите… как со лжецом и обманщиком»[1169].
Между тем слухи об этой истории начинают гулять по Москве. И тогда скромный чиновник коллегии иностранных дел Петр Иванович Приклонский обращается к другому любимцу императора — графу Ивану Кутайсову, бывшему брадобрею и камердинеру Павла. Чиновник объясняет, что автор крамольного письма — он, а «Цинцинатом» назвал именно Панина, поскольку многие называют графа «римлянином». Кутайсов, естественно не питающий особой любви к Ростопчину, своему сопернику по фавору, докладывает государю. Московская почта подтверждает, что письмо писано не рукой Панина. Разражается скандал. За три недели до убийства Павла в опалу попадает сам Федор Ростопчин. Уже 16 февраля графу Панину разрешают въезд в обе столицы. 18 февраля начальство над почтовой частью империи поручается графу П.А. Палену, главе реального заговора. 20 февраля следует указ императора Сенату: «Действительного тайного советника графа Ростопчина всемилостивейше увольняем от всех дел по прошению его». Затем Ростопчина высылают в Москву[1170]. Кажется, эта история была специально разыграна, чтобы служить иллюстрацией пословицы «Не рой другому яму…». Если же говорить всерьез — она вновь показала опасность использования перлюстрации в собственных целях людьми, неразборчивыми в средствах.
Выше я уже отмечал, что страдавший любовью к либеральным высказываниям Александр I также широко пользовался услугами «черных кабинетов». Насколько широко при нем сеть перлюстрации накрывала подозрительных лиц, видно, в частности, по делу Сперанского. Государственный секретарь М.М. Сперанский 17 марта 1812 года был уволен от должности, в тот же день арестован и отправлен в ссылку в Нижний Новгород. Одновременно был сослан в Вологду один из ближайших его друзей и сотрудников в 1810–1812 годах — М.Л. Магницкий. Через две недели, 31 марта, А.Д. Балашов, потерявший накануне пост министра полиции, но оставленный при императоре для поручений, писал санкт-петербургскому почт-директору Н.И. Калинину: «Получил я высочайшее повеление… чтобы вы… доставляли ко мне, для доклада Его Величеству, все пакеты, которые будут в получении на имя… Сперанского и… Магницкого, хотя б Его Величество и в отлучке из С. [анкт] — Петербурга изволил находиться»[1171]. 12 апреля 1812 года Балашов сообщал нижегородскому гражданскому губернатору А.М. Руновскому:
…кроме прямой переписки г. Сперанского, куда бы то ни было и с ним других лиц порученной вашему надзиранию, надлежит иметь подобное наблюдение и за перепискою не токмо его окружающих, но и тех лиц, коих связь или знакомство с ним может обращать на них подозрение в том, что они употребляются средством как к передаче ему, так и к пересылке его писем под посторонними адресами. <…> я прошу вас обратить строгое ваше внимание на поступки и действия нижегородского купца Костромина, который, по дошедшим до меня сведениям, едва ли не будет употреблен в посредничество по переписке с г. Сперанским…[1172].
Нижегородский вице-губернатор Н.Н. Муравьев докладывал главнокомандующему в Санкт-Петербурге 25 октября 1814 года относительно переписки Сперанского:
…я долгом считаю заметить, что ежели бы он имел, или бы желал иметь ее в каком‐либо отношении значащем или сокровенном, то он может ее производить, независимо от почты и явных путей, через своих свойственников, посредством его собственных людей. Но за всем тем, во исполнение вашего повеления, я бдительнейше стану наблюдать, чтоб переписку г. Сперанского, какого рода бы ни была, ежели не избежит моего ведения, усмотрению вашего высокопревосходительства представить[1173].
После подавления восстания декабристов и их ссылки объектом перлюстрации стали письма не только причастных к этому событию, но и посторонних, касавшихся данной темы. Например, во второй половине 1827 года была сделана выписка из письма члена горной экспедиции при Нерчинских заводах Ф.Ф. Фриша брату, командиру бригады 3‐й гренадерской дивизии генерал-майору М.Ф. Фришу, о положении сосланных декабристов. В результате была затребована справка на автора письма и его корреспондента[1174].
Сведения, полученные путем перлюстрации, перепроверялись через официальные структуры. Из письма С. Харкевича от 20 апреля 1826 года из Москвы к А.С. Павлову в Петербург была сделана выписка о возмущении крестьян в Тверской губернии. Харкевич, в частности, писал: «Тверские крестьяне в бунте усилились, и бурмистр едва живым ушел, а они выбрали другого по себе бунтовщика. Я еду в Тверь просить губернатора о усмирении их и вторично послал объявление в Старицу смирить бунтовщиков, самому же без команды военной опасно туда голову свою несть». В результате начальник Главного штаба И.И. Дибич 3 мая направил распоряжение начальнику 1‐й уланской дивизии генерал-майору С.А. Хилкову: «До сведения Государя императора дошло, что в Тверской губернии, особенно в Старицком уезде, оказалось возмущение крестьян. Как о сем происшествии не получено по военной части никакого донесения, то предписываю вашему сиятельству узнать и донести мне немедленно, справедливы ли сии слухи и буде возмущение крестьян действительно всей губернии обнаружилось, то в какой оно степени». 10 мая князь Хилков доложил Дибичу, что в Старицком уезде никакого возмущения не было, а случилось оное в Калязинском уезде, куда было командировано два эскадрона Сибирского уланского полка. Командир дивизии также отметил, что донес об этом его императорскому величеству и во все начальственные места 4 мая[1175].
Иногда подозрительность в отношении перлюстрированных писем, стремление увидеть в них некий скрытый смысл приводили к комическим ситуациям. В сентябре 1827 года было прочитано письмо полковника Петра Давыдова из Тифлиса своему родственнику в Москву, известному военачальнику 1812 года и поэту Д.В. Давыдову. Описывая различные новости кавказской жизни, автор в числе прочего писал: «Вот вам еще не менее для вас интересное: <…> из грузин, грузинок и людей русских, познание имеющих, жена моя составила комитет. Заседание было об отличии красок чернить волосы, и оным открыто, разыскано и положено: отправиться ей с избраннейшими в лавки, что учинено 24‐го [августа], но, увы! Краски старые и нехорошие». Это место было отчеркнуто карандашом и поставлен знак «NB» (т. е. Nota Bene — обратить внимание). В результате дежурный генерал Главного штаба А.Н. Потапов 19 сентября направил запрос по поручению начальника Главного штаба Дибича тифлисскому военному губернатору Н.М. Сипягину с приложением копии данного места письма и требованием «сообразить смысл слов сих в отношении к Давыдову, не есть ли это какая‐либо аллегория, способствующая к передаче совсем другого смысла», а также уведомить, кто такой Петр Давыдов. Из Тифлиса 5 ноября последовал успокоительный ответ губернатора: «Писано полковником артиллерийского гарнизона Давыдовым, который известен за человека самого нескромного, но суждениями своими никому кроме себя вреда не делающего. Я в полной мере уверен, что он, желая блеснуть остротою, написал Аллегорию, которую сам не понимает и которая не заключает в себе никакой сокровенности»[1176].