Страница 13 из 18
Сбрасываю с себя одеяло и встаю с постели.
— Что с тобой? — спрашивает мама.
Никак у неё в голове не укладывается, что вдруг я сделался такой ранней птахой.
Я пожимаю плечами и молчу.
— Почему ты уже встал? — допытывалась мама.
— Почему? Из-за мух! Мухи мне спать не дают!
— Но ведь не так уж их много! Позавчера всех перебила.
— Перебили? Откуда же они тогда взялись?
— Вот я говорю: не так уж их много.
— А всё-таки есть! Спать мне не дают, — говорю я, хотя и чувствую, что не так уж здорово сержусь. Наоборот даже, пожалуй, почти и не сержусь. Мне даже нравится, что я в такую рань встал.
— Если хочешь, ступай ложись на чердаке, — предлагает мама. — Отец ведь спит на чердаке, там воздуху больше.
— Э-эх!.. — И я потягиваюсь так, что у меня трещат кости.
Потом беру мыло и отправляюсь во двор, у колодца наливаю немного воды в таз, отхожу в сторонку и начинаю умываться. Мама стоит в дверях и всё ещё дивится, что я встал так рано, никак не может поверить, что из-за каких-то дурацких мух я поднялся.
— Завтракать будешь? — кричит мне мама с порога.
— Завтракать?
— Завтрак готов. Если хочешь, можешь сесть за стол.
— Нет, потом.
Таз и мыло я оставляю у колодца — и марш прямо в комнату. Там я беру геликон, надеваю на плечи и стою, словно с ним разговор веду. Наконец я извлекаю из него несколько протяжных звуков и, разыгравшись немного, начинаю гамму. Не успел я её окончить, как с чердака выскочил отец.
— Ах ты олух несносный! И ночью от тебя покоя никому нет! Только и знаешь хрипеть, фырчать да дудеть без умолку. Как у тебя труба только не лопнет!
Ничего не понимая, я гляжу на отца, а мама за его спиной смеётся.
— Или нарочно вы всё это подстраиваете, с ума, что ли, оба посходили, человеку отдохнуть не даёте! — сердито выговаривает нам обоим отец.
— Который час? — спрашивает мама и глядит на часы.
— Который час? Половина шестого! — ещё громче кричит отец. — Целый день по полю гоняешь, вечером возле дома возишься, а захочешь под утро поспать, так труба над ухом начинает реветь, весь дом дрожит!
— Что дрожит, где дрожит? — смеётся мама.
Глядя на неё, смеюсь и я.
— Шалопай этакий, он ещё и смеётся! — набрасывается на меня отец, хватает за воротник и выталкивает на двор вместе с трубой.
Ничего-то родители не понимают, и от этого у меня успехов не прибавится. Отец-то музыкантом не был. Понюхал бы музыки, знал бы, что научиться чему-нибудь можно, только если упражняться каждый день или хоть через день. Не понимает этого отец. И понять никак не желает. Зачем же, спрашивается, в таком случае тащил он меня в музыкальную школу? Зачем толковал о гармонике? А разве только одна гармоника существует на свете?
Я забираюсь в самый дальний угол двора и, сев на дубовую колоду, с грустью размышляю о своих родителях. Ничего-то они не признают! Думают, что только у них одних заботы есть. А если я чего-нибудь нового не разучу, что сказать дядюшке Загрушке в своё оправдание? И что Загрушка мне скажет? Он лодырем меня назовёт и геликон отнимет. Вот и сижу я да раздумываю, как мне родителей переубедить. Как их переупрямить? Скорей всего, так: не стану ничего есть. Сначала они будут меня насильно кормить, а там, глядишь, обо мне забудут. Тем дело и кончится. Или же отец, уходя на работу, шапкой меня шлёпнет. Скорей всего, так и будет.
Сижу я, посиживаю, на ласточек смотрю. Как они весело щебечут на крыше! Смотрите, живут как хотят, и никто им не мешает! Эх, был бы я ласточкой! Ну нет! Что-то такое я читал, и глупо это было. Гм… Быть бы птицей побольше! Я ещё некоторое время гляжу на крышу, потом забываю обо всём и играю гамму.
«Цвик! Цвиу!» — проносятся с криком ласточки над моей головой.
— Чао! — отвечаю я им и продолжаю играть.
— Соседка! — слышу я голос с соседнего двора.
У нас ни звука. Я прикладываю мундштук к губам и ещё раз проигрываю гамму.
— Соседка, вы слышите? — снова кричат с соседнего двора.
— Меня зовёт кто-то? — откликается мама на кухне.
— Соседка, не может ли ваш мальчишка дудеть ещё где-нибудь?
— Что-о?
— Дудеть! Знай себе дудит, а это нашему псу не больно-то по вкусу пришлось. Воет, словно бешеный.
— Ваш пёс?
— И голуби пугаются. Заприте-ка вашего парнишку куда-нибудь в подвал, что ли! Не перестанет, так я его водой оболью!
Конечно, кому не надоест меня слушать! Разобиженный, я проглатываю слюну, что набралась на губах, и тащусь через двор.
— Я отсюда ухожу, — ворчу я, проходя мимо мамы.
— Почему? И куда? — спрашивает она, и по её голосу я чувствую, что она раздражена точно так же, как и я.
— Ухожу.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— Хоть бы амбар у нас какой-нибудь был! — вздыхает мама.
Но я уже сыт по горло всеми этими невзгодами, тащу геликон в комнату, потом стою, заложив руки за спину, не зная, что предпринять и куда уйти. Когда я уже надел шляпу, доставшуюся мне в наследство от деда, вдруг мне на глаза попалась плетушка, и тогда мне приходит в голову: а ведь можно сходить в лес по грибы! На душе сразу становится легче, и я появляюсь на дворе с прояснившимся лицом.
— Куда ты? — опять спрашивает мама, и по её голосу я понимаю, что она всё ещё мне сочувствует.
— Никуда.
— Ну, чего ты отговариваешься?
— Я не отговариваюсь.
— Так скажи, куда же ты пойдёшь?
— По грибы.
— По грибы?
— Ну да.
— Один?
— А я ведь ни с кем не сговаривался.
— Заплутаешься ещё. Не годится в лес одному ходить.
— Ну-у…
— Ты, я вижу, и разговаривать по-человечески не умеешь. Смотри, отцу скажу.
— Да-а, все на меня жалуются. А я виноват, что мешаю всем?
— Кому ты мешаешь? — серьёзно спрашивает мама, и снова в её голосе слышится сочувствие. Но от этого я ещё больше злюсь.
— Всем мешаю.
— Тебя в лесу ещё лисица искусает, — говорит мама.
— Лисица?
— Лисы сейчас болеют.
— Лис я в лесу пока ещё не встречал.
— А вдруг наткнёшься?
— Наткнусь, так только рад буду!
— А не заблудишься?
— Нет, не заблужусь.
В ЛЕС ПО ГРИБЫ
Вот я и шагаю по тропинке. Слева ручеёк журчит, где мы всегда ловим раков. Однажды — дело было четыре или пять лет назад — я сунул руку под корень в воде да как закричу.
Ребята все ко мне сбежались, а когда я руку вытащил, они хохотать принялись, да так злорадно. Ещё бы! Рак-то клешнями в мой палец вцепился. Вот я какой герой!
Справа от тропинки виноградники тянутся. Старые лозы сейчас сверху донизу обрызганы купоросом; от купоросной лазури прямо в глазах рябит. Но кое-где виноградники заброшены: даже до лоз руки не дошли. Взрослые сами о многом часто забывают. А почему? И потом на молодёжь ссылаются: мол, молодые-то все в город бегут. И ещё грозят своим детям: «Осёл! Здесь останешься, работать в кооперативе тебя заставлю!» Будто в кооперативе одни дураки работают!
У Гра́бовки я задерживаюсь. Грабовка — это родник. Вытекает он из-под скалы, и всё лето в него падают орехи и дикие яблоки. Нигде по всей округе нет лучше воды, чем в Грабовке. Сюда пить ходят не только из нашей деревни, но и из соседней, что стоит сразу же за холмом по ту сторону ручья. Но сейчас ещё рано, пить мне пока не хочется, а потому я весело бегу дальше.
Наконец я и в лесу. На самой опушке растут толстенные дубы. Лиловые колокольчики выглядывают из высокой травы. Я вспоминаю о девчонках. Вот где могут они нарвать красивые букеты! Но где сейчас девчонки? Во время каникул разве найдёшь их? Они не скоро ещё вернутся в деревню: кто с экскурсией уехал, кто у всяких там бабушек гостит. А колокольчики-то тем временем, глядишь, и отцветут!
— Эй, дядя! — слышу я вдруг за своей спиной.
Я оглядываюсь.