Князь мертвецов

У Мити язык чесался сказать, что старик перепутал ноги — на пути к шкафу он хромал на другую. Но старый портной бросил на него быстрый ехидный взгляд, Митя сжал губы в нитку и промолчал. Старик хмыкнул — непонятно, разочарованно или одобрительно — и принялся разворачивать сверток. Беспомощно и нежно, как рука спящей девушки, свесился белоснежный рукав сорочки. Митя нервно сглотнул.

— Поглядел я то, шо вы мне принесли, паны ясные, и скажу вам, шо в вашем Петербурху таки умеют шить. А у нас тут таки умеют пороть. — он поднял на вытянутых руках изрезанную в бахрому спинку любимого Митиного жилета. — Не скажете, юноша, кто это у нас такой справжний казак, шо лучше за любого портного весь ваш гардероб перепорол, правда, немножко мимо швов? — он выразительно потряс лохмотьями.

— В обмен. — сквозь зубы процедил Митя. Заткнуть бы этого… остроумца, и не важно, словом или кулаком, но… У него в заложниках даже не Митин гардероб, а… надежда! Последние ее проблески! — Вы мне тоже что-нибудь интересное расскажете. По моему выбору.

Старый портной вернул очки на нос и посмотрел на Митю еще раз. Перевел взгляд на Урусова и укоризненно покачал головой:

— А говорили — из благородных, а так поглядишь — будто из сапожников! На ходу подметки режет!

К напоминаниям о дедушке-городовом Митя уже если не привык, то хотя бы притерпелся, но сапожник?

— На ходу подметки режут вовсе не сапожники, им это без надобности.

— О как! Тогда принимайте работу, паныч-полицейский сынок! — он решительно распотрошил сверток. — Шо сказать… Сорочек у вас было — как на дворовом кобеле блох…

Митя только моргнул — сорочек у него, конечно, было много, он на них половину своего содержания тратил. Но сравнивать сорочки от лучших столичных портных — с блохами?

— Спас я три, и пусть мне хоть сам императорский портной харкнет в очи, если думает, шо справился бы лучше! — и старик принялся выкладывать на столе три и впрямь целые сорочки — одну за другой. И застыл рядом, как в почетном карауле.

Митя шагнул ближе — сердце его гулко билось. Протянул руку — ему потребовалась вся сила воли, чтобы пальцы не дрожали! — и вывернул воротник сорочки, вглядываясь в шов. Посмотрел… Не поверил глазам. Принялся лихорадочно перебирать ткань, разглядывая боковые швы, ухватился за манжеты… И поднял на старика полные ужаса глаза.

— Вы что? — умирающим голосом спросил он. — На сорочку от «Калина» поставили ворот и манжеты сорочки от «Генри»?

— Тю! И шо? — удивился старик.

— Но… Это же «Калин»! — Митя потряс полой сорочки. — А это — «Генри»! — он схватился за манжет.

— Теперича это старый Яшка Альшванг! А калины-малины или генри-шменри — то Яшке без разницы! Хотите — берите, шо получилось, не хотите — валите, откуда пришли! — он швырнул сорочку на кучу вещей, сунул руки в карманы и принялся покачиваться с носка на пятку, всем своим видом изображая безразличие.

— Берем, Исакыч, берем… По-моему, очень даже недурно выглядит. Ну что вы, право-слово, Митенька! Будто никогда башку от одного кадавра[1] к другому не приставляли!

— Никогда не делал кадавров. — с достоинством объявил тот. Действительно, не делал, только наблюдал как кузены-Моранычи их из разрозненных кусков тел собирали. — И сорочки — не кадавры!

Хотя эти, наверное, все-таки немножко кадавры… Митя уныло оглядел все три.

— Уж не знаю, жилетки показывать, или не надо? Вдруг ясному панычу они тоже не зандравятся?

— Исакыч, не набивай цену — показывай!

— Ну глядите — может, вам нитки не такие или пуговицы не те, а только сделал, что мог! — Исакыч снова запустил руки в сверток… — Вот шо надо было делать с жилеткой, а? Целая же, как есть целая, а вид такой, будто вы, паныч, в ней в Днепре тонули! — он просунул пальцы сквозь проймы и распялил на вытянутых руках последний бабушкин подарок — жилет с вышивкой.

— Не тонул.

— Так только, поныряли немножко! — саркастически прищурился Исакыч.

«Знал бы старик, как прав! И хорошо, что не знает…»

— Ежели думаете, что легко было его отчистить…

— Вы отлично справились! — облегченно выдохнул Митя.

Жилет снова поражал сдержанной красотой строгих линий в сочетании с неброской шелковистостью ниток вышивки. Митя почувствовал, как на губах его появляется улыбка. И даже то, что на втором жилете спинка была явно от одного, перед — от другого, а хлястик, при внимательном рассмотрении, скроен из двух, Митю не слишком огорчило. То ли потому что привык, то ли сидел жилет и впрямь недурно.

— О, тут, вижу, угодил старый Исакыч модному панычу! — портной оскалил крупные желтые зубы, изображая улыбку. — А вот с сюртуком и впрямь сомнение имеется… Сюртуки-то пуще всего порубали — прям в лапшу. Шо за злыдня такое сделал? Кромсать-то зачем, продал бы мне — я б их фартовым толкнул по червонцу… — бормотал он, копаясь в тюке.

— Там каждый сюртук стоил от пятидесяти рублей. — глухим от ярости голосом выдал Митя.

— Кучеряво питерские портные живут… И шьют разнообразно — как я ни старался рукава от одного к другому приладить, не садятся, хоть ты наперстком убейся! Да и рукавов, чтоб совсем целых, не осталось, говорю ж, постарался, злыдня… Один сюртук я наладил, но тут такое дело… — старик поскреб висок желтым прокуренным ногтем. — Был бы паныч приказчиком каким, сказал бы: носи и не морочь старому портному голову! А паныч — большого человека сын. Сыскарёныш…

Митя твердо решил его убить. Хладнокровно и взвешенно, без всякой болезненной потребности, исключительно по собственному осознанному желанию. Сейчас посмотрит, что там с сюртуками, расплатится за сорочки и жилеты — чтоб не подумали, будто он убил из экономии — и прибьет. Может быть, даже наперстком. Если протолкнуть наперсток достаточно глубоко этой старой наглой твари в глотку…

— Митя! — задушенным шепотом выдохнул Урусов. — Исакыч, ты вовсе ума лишился?

— Молчу-молчу! Шо вы хотите со старого дурнуватого еврея, я ж не мой младший братик, политесам не обученный, на губернаторов не шью… — старик вдруг засуетился, опасливо косясь на Митю, будто и впрямь понял, что перегнул палку… а в глазах его проблескивало спокойное, расчетливое любопытство. Так что медленно поднимающаяся из глубины души черная ярость Митю отпустила.