Князь мертвецов-2

— А я, по-твоему, кто… с-с-сынок? — снова сорвалась на шипение она, и из глаз ее хлынула первозданная ледяная тьма.

Митя отчаянно, до судорожно колотящегося сердца, до перехваченного дыхания пытался хотя бы не завизжать от ужаса как девчонка! Удержать лицо! Черный лед сковывал ему ноги, медленно полз вверх, до бедер, и устремлялся дальше, к груди. Мелькнула смутная мысль, что это странно, если он мертв, ни заполошного стука сердца, ни дыхания быть не должно.

— Сон! — выдохнул он. — Мой сон! Мне снилось, что… Что дядюшка Белозерский рассказывает, будто… моя мама… то есть, его сестра Рогнеда… Умерла младенцем! Но… но… тогда выходит… — он замолчал, потому что это… противоречило всему, чему его учили, что знал каждый образованный человек…

— Я же говорила тебе в прошлый раз, чтоб ты побеседовал с дядюшкой, а ты никак! — укоризненно протянула она.

— Но… это же был сон! Всего лишь сон! — прощаясь с попытками сохранить светскую невозмутимость, закричал Митя. — Меня там еще убили!

— Так тебя и убили. — равнодушно сказал она, кивая на стекло.

Митя невольно взглянул туда…

Прикрываясь выломанными воротами, погромщики бежали к дверям дома. Двигались они медленно, точно пробиваясь сквозь густой кисель. Свесившаяся из окна гибкая лоза обвилась вокруг одного — виден был его беззвучно разевающийся рот, и опускающийся на лозу топор. Плавно летящие пули неторопливо и неслышно вдавливались в снятые воротные створки, прикрываясь которыми погромщики рвались к дому. Митя видел и то, чего не замечал больше никто — реющий над двором призрак. Глаза мертвой Фиры Фарбер были широко распахнуты, из них катились невидимые слезы. Из-за угла дворовой будочки, где скрылась девчонка со своей ношей, торчали щегольские остроносые ботинки. И если его… тело… Митя еще мог старательно, изо всех сил не узнавать, то сшитые на заказ ботинки он не узнать никак не мог!

Да. Его убили. И теперь его тело валяется за сортиром. Какое… унижение для… сына самой Мораны-Темной.

— Люди… — не отрывая глаз от стекла, задумчиво сказала Морана. — Настолько озлобленные, что готовы броситься на ближайшего соседа. Так безнадежно беспомощные, что рвутся убивать всё равно кого, лишь бы не чувствовать себя беззащитными. И такие несчастные, что вовсе не боятся — меня. Я для них не страх, рядом с муками, что несет им подарок моей сестры Живы. Они все чаще зовут меня милосердной. И просто — зовут.

Край ворот врезался в двери дома, выбивая их внутрь. Разевая рты в беззвучных воплях, погромщики лезли в дом. Тот казался стаканом, в который все лилась и лилась вода, и вот-вот должна была не вместиться и хлынуть наружу. За окнами началось мельтешение, кажется, там дрались. Наружу, как из закипающего чайника, вырывались клубы пара от выстрелов. Все также беззвучно с подоконника второго этажа сорвался горшок герани, и медленно, будто его на веревке спускали, полетел к земле. А на сам подоконник рухнула парочка, сцепившаяся в нерасторжимом объятии. Они прижимались друг к другу крепче самых страстных возлюбленных: здоровенный бугай сжимал в объятиях сереброволосого носатого альва, руки альва были закинуты ему на шею… и давили, давили, давили… Пальцы альва железными прутьями вонзались в шею, так что передавленная кожа свисала складками, хват громилы у альва на плечах был такой силы, что у альва лезли глаза из орбит…

Из окна нижнего этажа, прижимая к себе ребенка, выпрыгнула женщина — следом за ней из того же окна лез тощий юнец, в руке его блестел нож…

— Пирует смерть и ужас мещет/Во град, и в долы, и в леса!/Там дева юная трепещет;/Там старец смотрит в небеса[1]… - продекламировала Морана, голос ее звучал откровенно издевательски. — Никогда не могла понять, почему вы думаете, что в случае массовых смертей я… пирую? Пир — это чашечка кофе и много-много пирожных в компании с Живой и Лелей. На худой конец костер и поросенок на вертеле. Твой дядюшка Велес отлично жарит мясо, если бы они еще каждый раз не дрались с Перуном, все было бы чудесно… Клянусь нашей Семьей, даже званые ужины, и те могут сойти под определение — пир! Но нет, все почему-то уверены, что я так неистово и страстно люблю свою работу, что мечтаю делать ее все больше, и больше, и больше! — теперь она уже почти шипела. — Веришь ли, даже людских поэтов спрашивала… ну, ты понимаешь, когда… откуда они взяли эдакий образ — ни один не смог ответить! Самые совестливые были даже несколько смущены. — она хмыкнула.

Не размыкающие смертельных объятий противники медленно перевалились через подоконник… и полетели вниз. Взметнулись серебряные волосы альва…

У Мити шевельнулась мысль, что возможная гибель этого альва должна его… волновать. По некой важной причине. Но что это за причина — никак не вспоминалось, так что, наверное, не слишком она и важна.

— Ты знаешь, почему на Туманном Альвионе я есть Морриган-Война?

— Потому что альвы не умирают, если их не убить? — в нынешнем его холодном равнодушном состоянии всё казалось простым и кристально ясным.

— Для них Война и есть единственная возможная Смерть. Хотя и встреча с настоящим Кровным Моранычем тоже даром не проходит… Но люди… Мало вам, что вы раньше или позже всё равно придете ко мне, так вы еще и торопитесь. Вы постоянно хотите заставить меня работать. Да что там — перерабатывать, как тех женщин на фабрике. — монотонно и устало проговорила Морана. — Кто-то убивает соседа — и отправляется на каторгу, и умирает, выхаркивая легкие. Кто-то сопротивляется — и попадает на виселицу…

Из окна мансарды «Дома модъ» вышвырнули рулон белоснежной ткани.

— А кто-то доводит до всего этого… — она снова кивнула на окно — там старый Альшванг лупил рукоятью паро-беллума по голове одного из налетчиков, а второй в этот момент поднимал над ним топор. — И получает земли и золото… или что там ценится в нынешнем мире… акции и банковский счет? А потом говорят: злая смерть… ужасная смерть… несправедливая смерть… Будто все вот это… — она махнула рукой на разоренный двор. — Я, а не они сами!

Альв извернулся в воздухе, поворачиваясь так, чтоб об мостовую грянулся его противник.