Князь мертвецов-2

Глава 17. Навстречу восхитительному дню

Митя со вкусом потянулся и тут же зарылся в перину поглубже. После двух бессонных ночей подряд, спокойный сон вместо драк, гонок то на драккарах, то на автоматонах, перестрелок, големов и восставших мертвецов — и даже без ночных кошмаров! — дарил полнейшее и незамутненное счастье. Он перевернулся на спину, натянул перину до самого носа и уставился в потолок, на котором лениво играли солнечные блики. Даже не выглядывая в окно он знал, что улица сейчас словно залита золотом — листья на деревьях переливаются всеми оттенками, от лимонно-желтого до густо-багряного, и сверкают на ярком и даже теплом осеннем солнце. А в Петербурге в это время уже дожди, промозглый холод, так что зуб на зуб не попадает, и ветер с Невы. В Петербурге он бы уже встал, вымылся и занимался ногтями: подрезать, почистить, отполировать специальной щеточкой. Ногтям приходилось уделять особенное внимание — у человека comme il faut идеальными должны быть ногти, манеры и французское произношение, но манеры и произношение не портятся от гребли, а ногти — весьма и весьма! Потом бы уложил волосы, оделся, тщательно продумывая каждую деталь дневного туалета, долго вывязывал шейный платок перед зеркалом, спустился вниз, трепеща от страха и возбуждения — пришли ли ему хоть какие приглашения, и если пришли — то куда, от кого, и достаточно ли они comme il faut?

А сейчас вот лежит и даже шевелиться не желает. Здешняя губерния действует на него расслабляюще. Неужели он сдался отупляющему влиянию провинции?

Митя резко откинул перину и уставился на собственные ногти — а ведь он дня четыре не то что ими не занимался, даже не глядел на них! Ужас! Провинциальная распущенность! На четвереньках он шустро прополз по постели, хлопнулся на нее животом, чтоб дотянуться до ящика стола, вытащил несессер, уселся по-турецки внутри сооруженного из перины «гнезда», разложил перед собой блестящие инструменты и с чувством глубочайшего удовлетворения занялся своими ногтями.

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, распахнули, и в комнату, шурша жесткой нижней юбкой, вплыла Леська с подносом. Неспешно прошествовала к столу, не обращая внимания на так и застывшего с щеточкой в руках Митю, опустила поднос прямо поверх разбросанных там тетрадей, повернулась, и благостно сложив руки на фартуке, молвила:

— Вы завтрак проспать изволили, паныч. Пан вас будить не велел, а я ось вам — принесла! А то вчерась не ужинали, так и заболеть не долго! — и принялась теребить кончик переброшенной на грудь косы, искоса поглядывая на затаившегося в глубинах перины Митю. Прикусила розовую губку и наконец с придыханием спросила. — А то правда, паныч, шо вы именинник нынче?

— Э-э… Ну… Да. — с трудом сглотнул Митя, соображая, что он и впрямь позабыл, какой сегодня день!

Исподлобья глядя смущающим взглядом, Леська медленно пошла на него. Митя и сам не понял, как начал также медленно отползать, заворачиваясь в перину. Леська наступила коленкой на край кровати и оперлась ладонями о Митины торчащие коленки — он замер сусликом, чувствуя как часто-часто колотится в груди сердце. Свесившаяся Леськина коса щекотно скользнула по груди, и живот у него невольно поджался. Леськино лицо оказалось близко, так что видно было каждую веснушку на курносом носу и золотистые точки в зрачках. Она облизнула губы острым язычком и прошептала:

— А ось вам, паныч, от меня подарочек! — и ухватившись за плечи, прижалась грудью, а ее пухлые яркие губы приникли к его рту.

Митя замер, как одеревеневший, ощущая гибкий девичий стан даже сквозь перину и толстую шерсть платья горничной.

«Надо… наверное… ее обнять. Обнять надо… или нет?» — заметались испуганные мысли.

Леськины зубы легонько прикусили ему нижнюю губу и…

— Кхм, кхм! — у двери откашлялись.

Леська замерла. Митя пару мгновений моргал, как разбуженный сыч, глядя в ее глаза. Она плавным движением поднялась, откинула косу на спину, и мимо отца скользнула к двери.

— Ле… — Митя хрипло закашлялся и сквозь пересохшее горло наконец выдавил. — Леся… С-спасибо…

— Да на здоровьечко, паныч! Пан… — она присела в книксене и исчезла за дверью.

— Совсем ты у меня взрослый стал, сын! — серьезно сказал отец, провожая горничную взглядом. — Еще бы дверь закрывать научился…

— Она… Я… не ожидал, что… — пролепетал Митя, пряча от отца взгляд, и с усилием взяв себя в руки, выпрямился: хуже нет — оправдываться! Перина сползла, а с кровати на пол посыпались ножнички и щипчики.

И только тут он сообразил, что услышал! «Совсем… взрослый… сын…» Отец это сказал! Снова, как и каждый день рождения! И быстро, чтоб не дать себе передумать, Митя выпалил:

— Ты все-таки веришь, что я — твой сын?

— Почему мне в это не верить? — отец поискал взглядом стул, подтянул его к кровати и уселся, положив на колени что-то длинное, завернутое в хрустящую бумагу.

— Потому что все в городе намекают… Да что там, в открытую говорят, что я… что ты меня… — забормотал Митя, невольно с любопытством поглядывая на этот сверток. Вот вроде бы и важнейшие дела обсуждают, а все одно любопытно — что там? — Что ты дал мне свое имя, но мама родила меня вовсе не от тебя! — и требовательно спросил. — Ты же не веришь, что мама могла?

— Как тебе сказать… — протянул отец, а у Мити перехватило дыхание — он… верит? Все-таки верит мерзкой сплетне?

— Насколько я знал твою мать — весьма в этом сомневаюсь. Хотя… Я все же сыскарь, и также знаю, что… всякое бывает. Мы понятия не имеем, что скрывается в уме и сердце другого, даже самого близкого, человека. — он испытывающе посмотрел на Митю. — Да и для происходящих вокруг тебя странностей это, пожалуй, самое логичное объяснение.

Митя судорожно дернулся. Сердце стиснуло, будто чья-то рука пробила ему грудную клетку и сжала кулак.

— Но я готов выслушать и другое объяснение, если оно есть. В любом случае… Я шестнадцать лет был твоим отцом, и не вижу, почему болтовня вовсе чужих нам людей должна что-то изменить в наших отношениях. — и положил сверток Мите на колени. — Поздравляю, мой мальчик! Ты совсем-совсем взрослый нынче!

— Я… — пробормотал Митя. В груди стало горячо, этот жар вдруг ударил в голову, и он почувствовал, как горячая дорожка ползет по щеке.

— Эй! Ты что, ревешь, юноша? — вроде бы весело, но тоже каким-то подрагивающим голосом спросил отец.