Атомные в ремонте

Учитывая, что радиоактивность в отсеке повышенная, и долго сидеть на пороховой бочке нельзя, мы рассудили, что затягивать разбирательство не следует, а надо поспешать.

Решили забросать отсек свинцовыми листами для снижения гамма-фона, установить упор к штоку компенсирующей решетки и снять крышку реактора, после чего выгрузить аварийную зону. Командующий флотом отстранил Грешнякова от руководства перезарядкой и назначил Льва Максимовича.

Радиоактивность в отсеке лодки удалось снизить, где до 4-х, где до 29 рентгенов в час. Упор штока компенсирующей решетки установили, и мы с Беляевым и Потаниным пошли в этом убедиться. Вошли в отсек и видим, что вместо штатной «виселицы», закрепленной на корпусе реактора. Сооружена металлическая тренога конусом вниз, приваренная к корпусу лодки. Вызвали лейтенанта Шварца, который руководил установкой упора, для выяснения, почему использовано нештатное устройство. Тот объяснил, что к корпусу реактора не подступиться, там все завалено свинцом, и все равно, доза облучения очень высока. Кроме того, штатное устройство закрепляется на корпусе реактора с большим трудом. Мы посчитали его объяснения удовлетворительными.

Дождались вечера, когда рабочие уже ушли с завода, и приступили у подъему крышки краном. Надо сказать, что в этот день было очень морозно, около -40 С, в шинели продувало насквозь, и мы все забрались в пост управления перезарядкой на ПТБ и находились в пяти-шести метрах от реактора.

Была дана команда на кран поднимать крышку; я уточнил: использовать микроход (у крана были две скорости перемещения груза). Раньше, чем я ожидал, из отсека доложили, что крышка прошла длину упора, и дальнейшему подъему мешает тренога. Спросили разрешение срезать ее. Мне интуитивно захотелось крикнуть: «Отставить!», но я заколебался, а кто-то уже сказал: «Добро!» Срезав треногу, крышку стали поднимать дальше. Я опять потребовал, чтобы подъем продолжался на микроходе крана.

Вдруг из реактора вылетело облачко с негромким хлопком. Кто-то при этом увидел «свечение Черенкова», я не видел.

Сейчас же опустили крышку на место. Величкин выбежал с дозиметром к борту лодки и доложил: «120 рентгенов в час».

Мы остались на посту управления и стали копаться в чертежах, чтобы понять, что же произошло.

А случилось следующее: когда упор перестал действовать, крышка потащила за собой решетку. При подъеме решетки высвободилась ядерная энергия, произошел сильный разогрев урана, и вся вода в реакторе мгновенно превратилась в пар, облачко которого мы увидели. Улетучившись, вода прекратила ядерную реакцию: ведь замедлителя не стало. Опустив крышку, а с ней и решетку, мы, казалось бы, полностью усмирили реактор.

Последующий, более длительный анализ показал, что решение поднимать крышку на микроходе спасло нам жизнь. При более быстром подъеме решетки произошел бы теплой взрыв, как на Чернобыльской АЭС, и содержимое реактора разбросало бы по округе. А пока нас терзала мысль – почему же решетка не осталась на месте, ведь мы же ставили упор.

Через некоторое время к нам на пост пришел командир Беломорской военно-морской базы Борис Ефремович Ямковой. Он спросил нас, можем ли мы самостоятельно разобраться в обстановке, или нам нужна на помощь наука. Мы самонадеянно сказали, что разберемся сами, хотя в тот момент не могли понять даже того, почему решетка потянулась за крышкой.

Примерно через час Потанин отправился замерять уровень радиации в отсеке лодки. У люка было 70 рентгенов в час, дальше он не пошел, но обратил внимание на то, что из отсека дует горячий воздух. На это последнее замечание мы не отреагировали, так как в отсек действительно подавался очень теплый воздух заводским калорифером. При сорокаградусном морозе и теплый воздух может показаться горячим.

Но дело было не в калорифере. Раскаленная зона испарила воду, но не остыла; она накалила реактор, и тот стал горячее утюга.

Через два часа после всплеска активности мы обнаружили причину аварии. Оказывается лейтенант Шварц нашел на складе два упора: длинный и короткий (для другого типа реакторов). Он выбрал короткий, и вот чем это закончилось. Никто из нас даже не подозревал о существовании короткого упора, поэтому трудно было себя винить в «прохлопе». Но ответственность за перезарядку несли мы с Ильей, и прятаться за спины лейтенантов мы не были приучены. Было обидно и стыдно, а о дозах, которые наши организмы поглощали со скоростью счетчика в такси, мы и не думали. Один только физик Соболевский при всплеске нейтронного потока сиганул с ПТБ на берег, как горный архар, забрался в лежавшую на причале ракетную шахту и отсиделся в ней, щелкая зубами на морозе.

И тут наступила кульминация – начался пожар в реакторном отсеке. Огонь вспыхнул внезапно и сразу занялся очень сильно. Из отверстия в прочном корпусе пламя вырывалось с такой силой, словно в отсеке работала огромная паяльная лампа. Пожар начали тушить экипаж ПТБ, подводники, заводские и городские пожарники, а огонь разгорался пуще прежнего. Четырехчасовая борьба с пожаром носила оборонительный характер. Появилась угроза распространения пожара на другие отсеки лодки. Тогда Семен Вовша затопил реакторный отсек забортной водой.

Пожар прекратился, стало рассветать, и перед нами открылась чрезвычайно неприглядная картина пожарища. Впрочем, я в это время себя уже почти не помнил.

Каждый сердечный больной знает, что на морозе самочувствие ухудшается. Но вряд ли кто знает, насколько оно ухудшается, если к морозу добавить выброс нейтронов, пожар на корабле и гнет ответственности за все это. Один из врачей, которых много приехало на пожар, обратил на меня внимание, пощупал пульс и скомандовал: «В госпиталь!» Помню, как меня несли на носилках по корабельным трапам, а они узкие и очень крутые. Надо было слезть с носилок и пройти самому, но силы исчезли.

Очнулся я через сутки в госпитале. Соседями по палате оказались мои знакомые: начальник технического отдела Беломорской военно-морской базы Давид Лернер (инфаркт) и командир атомной лодки Геннадий Первушин (онемел палец на руке). Они были в курсе дела и сообщили не, что в донесении об аварии была такая фраза: «Жертв нет, один человек – ожог, один человек – инфаркт». Инфаркт – это про меня. К счастью, это оказался не инфаркт, а спазм сосудов.

Тяжелые думы одолевали меня в госпитале. Навещающие рассказали, что приехала комиссия для расследования случившегося. Возглавляет ее Валентин Иванович Вашанцев (не помню, был ли он тогда в Минсудпроме или уже в ЦК КПСС), члены комиссии – Борис Петрович Акулов, Михаил Михайлович Будаев и еще кто-то. Вашанцев жаждал крови, ничего не желал слушать. Весь удар принял на себя Илья Яковлевич и вел себя перед комиссией достойно.

В 1981 году в газетах появилось сообщение о разработке американскими учеными нейтронной бомбы. Якобы у этой бомбы действие ударной волны, теплового и светового излучения скромны, зато вся сила уходит на выброс нейтронов. Будто бы эта бомба «хороша» для городов – людей убивает, а заводы и дома остаются целыми. Я попытался себе представить, как действует такая бомба, и невольно пришел к мысли: а ведь я в 1965

году был в пяти метрах от взрыва именно такой бомбы.

И не случайно у Ильюши Бурака через год обнаружили рак гортани, а Лева Беляев заболел лейкемией. Оба они умерли молодыми, а их жены на похоронах говорили мне: «Женя, ты один остался, береги себя».

Беречь себя не умел, а вот рассказать об этом должен, так как больше некому.

Похоронены оба моих дорогих соратника на Серафимовском кладбище в Ленинграде, недалеко друг от друга.

Выписали меня из госпиталя под день Советской Армии, пошел было на пост управления перезарядкой, но меня туда дозиметристы не пустили. Они ПТБ дезактивировали, а заводские причалы все еще были загрязнены. С ПТБ тоже никого не выпускали. Мы с Ильей покричали друг другу на расстоянии, и я узнал, что все-таки эту зону, которая дважды огрызалась нейтронами, выгрузили. Как работали перезарядчики в такой сложной обстановке? А больше ничего не оставалось делать. И кошку можно заставить есть горчицу, если намазать ее под хвост. Такое же положение было и у нас.