Спираль

«И вообще, чего тебя рука опережает, что ты за манеру взял в последнее время стрелять три раза подряд?» — с поразительной отчетливостью снова прозвучал в ушах голос Сосо Шадури.

— Не стоит представлять дело так трагически, как оно выглядит на первый взгляд.

— Заткнись! — взвыл Рамаз. — Заткнись! Не хочу больше слышать тебя! Понял, что я говорю? Я, по-твоему, предстану перед правосудием и стану отбиваться — не я, мол, трижды выстрелил из пистолета в живот собственного сына?!

— Пока же не установлено, Рамаз Коринтели убил Дато Георгадзе или нет. Я еще раз повторяю — анонимный телефонный звонок не имеет никакого значения. Я убежден, что убийца старается сбить следствие со следа, спрятаться за ваш авторитет. Он уверен, что из уважения к вам не будут ни рыться, ни углубляться в старое дело. А если, паче чаяния, все-таки установят страшный факт, что Дато Георгадзе убит Рамазом Коринтели, вы, естественно, окажетесь в ужасном положении, но это вовсе не означает, что убийца — вы! — Торадзе остановился и снова платком вытер орошенный потом лоб.

Рамаз с брезгливостью посмотрел на него.

— Да, — продолжал врач, — если факт подтвердится и вы предстанете перед судом, я не спрячусь в кусты — я несу ответственность за свое создание. Пусть карают меня! В конце концов, я провел пересадку мозга с вашего согласия. Если помните, оно скреплено вашей подписью. От Рамаза Коринтели, вам хорошо известно, мы не смогли бы добиться подписи. Естественно, мне будет трудно доказать, что исцелить парализованный мозг Коринтели не представлялось возможным, но вы-то знаете, что я прав. Пусть меня судят, я все равно прав перед совестью — я пошел на этот шаг во имя развития медицины, науки, во имя счастья человека. Так что с этой стороны вам не о чем беспокоиться. Я публично заявлю о своей операции, заставлю поверить и суд, и весь свет, кто вы такой на самом деле!

— Вам не придется совершить такой подвиг, уважаемый эскулап! — Рамаз медленно поднялся, подошел к шкафу, выдвинул ящик и засунул в него руку. Глаза его полыхали огнем, на лице дрожал каждый мускул, дрожала и рука, засунутая в ящик, но он не спешил вытаскивать ее.

Торадзе не отрывал от ящика глаз. Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что Коринтели не вытащит из него ничего хорошего.

— В первую очередь вас, уважаемый врач, должно покарать за то, что вы ополчились против провидения!

Рамаз медленно вынул руку из ящика. У Торадзе отнялись ноги. Он не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть. В руке обезумевшего Рамаза поблескивал длинный финский нож.

Рамаз загнал ящик на место и медленным, очень медленным шагом двинулся на врача.

Торадзе беспомощно озирался. Между ним и дверью находился стол. Стой он у двери, и тогда бы не удалось убежать — дверь была заперта на замок с железным засовом. Мозг лихорадочно работал, но Торадзе не находил выхода. Закричать? Ни в коем случае! Коринтели разъярится еще больше. Он понял, что осталось одно — молить о пощаде.

— Батоно Давид! — жалостно скривился Торадзе. Он точно рассчитал, что ему следует адресоваться не к Рамазу Коринтели, убийце Дато Георгадзе, а к убитому горем академику.

И тут на Рамаза напал хохот, страшный, леденящий кровь хохот. Хохотало как будто все его тело, грудь сотрясалась, а глаза полыхали гневом.

— Нам уже ни перед кем не придется нести ответственность, уважаемый лекарь! — хохотал Коринтели, шаг за шагом приближаясь к жертве.

— Батоно Давид! — в отчаянии закричал врач и заметался вокруг стола. Он пять или шесть раз обежал его и понял, что Коринтели упивается местью, иначе он в два шага догнал бы жертву. Да и догонять-то не надо, протяни руку — и хватай врача за жидкие волосы.

Рамазу как будто доставляло удовольствие видеть искаженное страхом лицо, он словно наслаждался мольбой и заклинанием, застывшими в глазах врача.

Торадзе чувствовал, что силы оставляют его. Не бессмысленная беготня, не ужас перед сверкающим ножом, а жуткий хохот Коринтели подавил и парализовал его.

— Умоляю, заклинаю, не убивайте! — взвыл он вдруг жалким, слезливым голосом и упал на колени.

Хохоча, Рамаз остановился перед ним. Медленно занес нож, но опускать не спешил; он стоял, чуть расставив ноги, и сотрясался от хохота так, будто был подключен к току высокого напряжения.

Вдруг чья-то невидимая рука вырубила ток. Хохот оборвался. Опустилась цепенящая тишина.

У Торадзе затеплилась надежда: может быть, Коринтели опомнится и уймется. Он не знал, как быть. Умолять о пощаде или молчать. Он не решался даже пикнуть, чтобы, не дай бог, не разозлить безумца снова. Стоя на коленях, он лишь просительно смотрел на Коринтели.

Окаменевший Рамаз не сводил с врача остановившегося взгляда. И вдруг, дико взревев, левой рукой вцепился Торадзе в волосы, а правой вонзил в горло нож. Из перерезанной артерии хлынула кровь.

Торадзе издал было вопль, но разъяренный Рамаз одним движением вспорол ему глотку, и вопль оборвался. Страшное хрипение, рвущееся из перерезанного горла, не отрезвило Коринтели: он до тех пор стискивал волосы врача, пока фонтан крови, медленно иссякая, наконец не прекратился совсем.

— Околел! — процедил он, разжимая пальцы.

Рамаз с трудом втащил отяжелевшее тело в узкую дверь и свалил его в ванну. Даже не подумав вымыть окровавленные руки, он тут же выскочил за дверь, схватил со стола нож и метнулся к длинному зеркалу, висевшему в прихожей.

В зеркале во весь рост отразилась атлетическая фигура красивого молодого человека. Правая рука и грудь его были заляпаны кровью. Окровавленный нож еще больше бесил и разъярял Рамаза. Он тяжело дышал — мощная грудь часто вздымалась и опадала.

О, как ненавидел он эти сильные, мускулистые руки, стройные длинные ноги, высокую шею, густые каштановые волосы, нос с легкой горбинкой и светло-карие глаза. Где, где он видел прежде этого молодого человека? И сердце вдруг дрогнуло — пораженный, он едва не издал крик. Он вспомнил, как будто все было вчера, сразу вспомнил тот день, когда он решил пойти с работы пешком. Враз возникла длинная, просторная улица, заполненная окаменевшими людьми и застывшими на месте машинами, едва освещаемая тусклыми, неведомо откуда льющимися лучами, окрасившими все мертвым цветом. Вот и он, Давид Георгадзе, растерянно мечущийся среди холодных статуй. А вот доносятся до него неожиданные звуки шагов, и он отчетливо видит молодого человека лет двадцати — двадцати трех. Тот, не сводя глаз со старого академика, приближается твердой поступью. У него такой грозный взгляд, что академиком овладевает не радость от встречи с живым человеком, а страх, что именно этот юноша только что выключил солнце, именно он остановил жизнь на планете и сейчас с удивлением и гневом разглядывает старика, недоумевая, как тому удалось спастись.

«Боже мой, разве еще тогда, в больнице, едва заглянув в зеркало, я не заподозрил, что где-то видел этого молодца? В тот день мне не удалось вспомнить, не удалось восстановить в памяти. А сейчас… Почему сейчас, почему сегодня? Судьба?»

Чувство мести снова переполнило его. О, как хотелось искромсать, изувечить, превратить в кровавое месиво это бесконечно ненавистное тело человека, который нахально пялился на него из зеркала.

Он высоко поднял окровавленный нож и остановился. Представил, как Рамаз Коринтели всаживает три пули в Дато Георгадзе, как привязывает к нему капроновой веревкой отрезок рельса, как топит в Куре.

— Поздно, сынок, но все же настал миг расплаты!.. — простонал он. Еще помедлил, еще раз окинул взглядом красивое, мускулистое тело, издал страшный, нечеловеческий крик и изо всей силы вонзил нож в живот.

О, какое облегчение!

Думал ли он, что месть столь сладостна!

Он тут же выдернул нож из живота и снова поднял его. Упершись рукояткой в стену, приставил острие к сердцу и всем телом рванулся вперед. Длинный, отточенный нож сначала как будто замер, затем разом вошел в тело и коснулся острием сердца. Какое блаженство! Он чувствовал, как сильное, тренированное сердце молодого человека дергается попавшим в ловушку зверьком, бьется о ребра, но не может увернуться от ножа. Еще один, последний толчок — и ненавистное тело превратится в безжизненный труп.