Спираль

Сзади, над железной дверью, снова вспыхнул желтый свет, сопровождаемый странным звуком колокольчика.

Главный врач как будто не слышал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Погруженную в темноту белую больничную палату освещали только зеленые и красные огоньки медицинской аппаратуры. Среди этого оборудования в центре палаты стояла кровать. Она представляла собой сложный механизм, позволявший по мере необходимости придавать ей нужные наклон и высоту. Вокруг кровати оставалось достаточно места, чтобы не мешать действиям врачей. В изголовье кровати вполоборота к стене мерцал телеэкран, на котором с четкой закономерностью переплетались линии, отражавшие ритм работы сердца. Эти переплетающиеся, похожие на какие-то симметричные фигуры линии беспрерывно бежали от одного края экрана к другому и пропадали в черном пространстве.

На кровати лежал старик, обросший бородой. Изнуренный болезнью, он с первого взгляда оставлял впечатление человека, давно перешагнувшего за восемьдесят. На самом же деле ему едва минуло семьдесят четыре. Он лежал неподвижно, глядя сквозь очки в потолок, и нельзя было понять, спит он с открытыми глазами или отрешенно думает о чем-то.

Этим обессиленным стариком был больной Давид Георгадзе, который вот уже третий месяц боролся со смертью. Его сердце не выдержало внезапного удара, нанесенного несчастьем, случившимся с его единственным сыном.

Поначалу никто не надеялся, что он выживет, но врачи справились с болезнью. Теперь все зависело от организма. Только могло ли вернуться здоровье к ослабевшему от трехмесячного лежания, истощенному тяжелейшим больничным режимом телу старого ученого?

У Давида Георгадзе были правильные черты лица, резкие и холодные, хотя в повседневной жизни он отличался мягкостью и внимательностью. В волосах и бороде, несмотря на возраст, не проглядывала седина, если не считать слегка посеребренных висков. Глядя на него, можно было даже заподозрить, что старый академик красится. Смоляные волосы и борода вместе со строгим выражением лица придавали ему облик ветхозаветного пророка.

Георгадзе одолевала слабость — следствие долгой неподвижности, и глаза его, большие, черные, умные глаза, глубоко ввалились. Они так ввалились, будто сами по себе покоились на дне запавших от худобы глазниц, ничем не соединенные с теми. И невольно возникало опасение, как бы глаза больного не выкатились, подобно шарикам, на кровать или на пол, когда его станут переворачивать.

Однако достаточно было кому-нибудь заговорить с ним, как лицо Давида Георгадзе сразу наполнялось энергией и иронией, и в такие минуты посетители и врачи переставали замечать его обметанные густыми тенями глаза и выпирающие от худобы скулы. Что же придавало энергию лицу академика? Лаконичная, упругая и яркая фраза, искрометность по-юношески живого ума и огонь, озарявший его глаза во время беседы…

Где-то в глубине палаты таинственно заскрипела и отворилась дверь. Яркая дорожка электрического света в ширину двери протянулась по полу.

В палату вошел главный врач. Он осторожно притворил дверь, и дорожку будто сразу скатала невидимая рука.

Едва коричневатая металлическая дверь закрылась, как справа над кроватью загорелась небольшая лампочка. Свет ее падал на больного сзади и освещал только лицо академика. Сейчас он больше походил на покойника в склепе, нежели на больного в больничной палате.

По свету лампочки Давид Георгадзе догадался, что в палату кто-то вошел. Он уже знал, что этот «кто-то» — главный врач.

Зураб Торадзе бесшумно приближался к пациенту.

Давид Георгадзе лежал по-прежнему неподвижно, не сводя глаз с потолка. Даже света маленькой лампочки оказалось достаточно, чтобы больничная палата, заставленная холодной аппаратурой, сразу обрела уют.

Зураб Торадзе осторожно подошел к кровати и еще более осторожно опустился на стул рядом с нею.

Больной не повернул головы, продолжая смотреть в потолок. Электрический свет, отражаясь от стекол очков, не позволял увидеть его глаза.

Главврач старался не нарушать тишину, хотя отлично знал, что больной не спит: аппараты на интернациональном языке диаграмм беспрерывно доносили ему не только о сне и бодрствовании больного, но и о его настроении, о степени возбуждения или депрессии.

Зураб Торадзе чувствовал, что, пока он не заговорит, больной не откроет рта.

— Доброе утро, батоно[1] Давид!

— Уже утро? — не сразу отозвался академик.

— Да, девять часов.

— Девять часов у вас называется утром? — чуть заметно усмехнулся больной. Вернее, пытался усмехнуться, но не смог. Только интонация произнесенной фразы позволила врачу понять, что у пациента возникло желание иронически усмехнуться.

— Нам известно, что ваше утро начиналось в пять.

— Вы пришли сюда не затем, чтобы пожелать мне доброго утра, — голос академика звучал холодно. — В конце концов, я категорически требую, чтобы вы откровенно обрисовали мне возможности моего изношенного организма. Я кровно заинтересован знать, и вы обязаны сказать мне как на духу, сколько я еще проживу, если мне вообще суждено пожить. Я не боюсь смерти! Я боюсь одного — не успеть сказать того, что должен, не успеть дать соответствующие указания коллегам и друзьям, которым предстоит продолжать начатое мною. Инфаркт набросился на меня как бешеная собака из кустов. Я не собирался умирать, и во множество замыслов, в значительности которых я не сомневаюсь, я никого не посвятил. Я не хочу, чтобы они сгинули вместе со мной, понятно вам? Поэтому вы не имеете права скрывать от меня что-то.

— Не волнуйтесь, батоно Давид, у вас нет оснований для беспокойства. Убедительно прошу вас, не нервничайте. Мы должны полностью исключить все факторы напряжения, волнений, переживаний, если хотим встать на ноги и продлить жизнь. И еще одно: вам не следует волноваться, я знаю, кто вы. Я отдаю себе отчет, с кем имею дело. Поэтому мне хочется, чтобы вы верили каждому моему слову.

— Вы бывали в Риме? — спросил вдруг академик.

— Что вы сказали? — сбился главврач. Ему показалось, что он ослышался.

— Я спрашиваю, бывали ли вы в Риме?

— Да, бывал!

— В таком случае вы должны помнить, что у тамошних туристических фирм есть программы — «Рим за три дня», «Рим за пять дней» и так далее. Я должен точно знать, на сколько — три, пять — дней я могу составлять свою программу действий. Как долго я проживу? Сколько дней, месяцев или лет?

Зураб Торадзе смешался. Он не ожидал острого, как фехтовальный выпад, вопроса. Замялся, не найдя сразу что ответить.

— Молодой человек, если вы не готовы, я могу подождать несколько минут.

Это обращение — «молодой человек» — резануло слух пятидесятидвухлетнего врача.

Возможно, преклонный возраст позволял академику выразиться именно так, но Зураб Торадзе понял, что возраст здесь ни при чем. Высокомерное «молодой человек» больше походило на обращение человека, привыкшего к положению патриарха.

— Ни в коем случае! Я готов ответить на ваш вопрос. Моя кратковременная пауза объясняется неожиданным поворотом беседы. Я вдруг сбился с мысли… Скажу вам прямо: в результате почти трехмесячного интенсивного лечения вы выкарабкались из кризиса.

«Выкарабкались», — горько улыбнулся в душе академик.

— Недели через две мы разрешим вам садиться. А месяца через полтора-два выпишем вас.

— Вы полагаете, что я вылечусь полностью?

— В вашем возрасте после инфаркта полностью вылечиться невозможно.

— Говоря «полностью», я имел в виду, что проживу по крайней мере год.

Молчание.

Главный врач пожал плечами.

Давид Георгадзе не видел ни его движения, ни гримасы, промелькнувшей на лице, но молчание было достаточно красноречиво.

— Все ясно! — спокойно и твердо (уместнее, видимо, было бы сказать — резко) подытожил он. — Посему я еще раз повторяю, нет, не повторяю, а категорически требую, чтобы вы ответили определенно, сколько дней или месяцев я проживу?

1

Батоно (иногда — батони) — вежливая, почтительная форма обращения, зачастую заменяющая несвойственное грузинской речи обращение по отчеству.