SoSущее

— А для меня какая же в них опасность, дядь Борь? Я ведь недососок еще.

— Целоваться любят. Сильно. И взасос, чтобы нектар твой собрать. Так этим, если в десны будут тыкаться… этим сразу по губам, без церемоний.

— А Уставом это положено?

— Положено.

— Тогда ладно. Может, укусить лучше?

— Кусай. Только вкусного в них мало. Того и гляди, ботокса[93] хлебнешь или еще чего похуже.

— Ну, хорошо, тогда я по губам.

— Ага, по губам их. Тебе можно. Ты на входе, — говорил Платон, подталкивая ученика к раздаче.

Они подошли к группе поближе, и вдруг Рома, вцепившись в рукав Платоновой униформы, начал быстро шептать в ухо:

— Платон Азарыч, Платон Азарыч…

— Ну, — отозвался Платон.

— Тихо, там враги, — шепот недососка стал почти неразличим, — зовите териархов.

— Какие враги, мон ами? — спросил Платон, отодвигая ухо от верхней губы Деримовича.

— Красно-коричневые[94]. Я его узнал, это же Пронахов. И те двое, фамилий не помню, но точно знаю, что не наши, — быстро говорил недососок, стараясь плечом направить внимание учителя на странную пару: довольно крупного и еще молодого, несмотря на демонстративно выпяченную бороду, человека в широкой, похожей на рясу тунике без единого кармана, и его визави, судя по морщинам, пожилого, но сухого и подвижного, в пионерской рубашечке и повязанным вокруг шеи галстуком цвета запекшейся крови.

— Эти? — громко переспросил Платон, после чего Рома остановился как вкопанный, глядя, как поворачиваются в их сторону головы врагов.

С грацией располневшей балерины, приподнявшись на носке и вскинув вверх голову, бородач принял в целом грозную, если бы не качнувшиеся широкие бедра, стойку, а его суховатый, похожий на потревоженную птицу, спутник только скупо повел головой.

— Эти? — еще раз, как заевший патефон, повторил Платон, делая по инерции лишний шаг. — Эти, — продолжил он, уже отвечая, — это, брат, опазиция[95]. Пронахова ты узнал, красно-коричневый в законе. — Онилин кивнул в его сторону и пояснил: — Без его манихейского космогонива[96] Братство, если бы не усохло, то наверняка бы съежилось. Я у него сам кой-какие идейки беру. Жива вода. А эти, сам видишь, образуют ребис кондициональный или патриотическую двайту, они же опазический яб-юм — «Негуд — Номил»[97]. Тот, что с бородой лопатой, континенты разводит, ну и вообще океан конспирологии пахтает, а Номил — тот анархо-киником служит, — сказал Платон, завершая представление опазиционеров, и попытался подтолкнуть Рому к раздаче еще на один шаг.

Но Рома стоял не шелохнувшись.

— Ты чего стоишь, как Ширяйлом ужаленный? — спросил опешившего ученика Платон.

— Я, Платон Азарыч, у красно-коричневых сосать не буду, — решительно, словно зачитывая правительственную ноту, отбарабанил недососок.

— Надо будет Влажной, и у голубых отсосешь. Ты что думаешь, олеархом быть — только на яхтах рассекать да титьки облизывать — ошибаешься, мон ами. А баланс блюсти кто будет, кто двум Правдам служить намеревался, кто покров держать вызвался, кто Нижнюю Волгу переплывать станет, кто кисельные берега соединит? Ты что удумал? Да знаешь ли ты, овулякр недоношенный, что, если ты сосало свое этим опазиционерам не предъявишь, они вообразят, что и сами присосаться смогут, а за ними и все остальные в калашный ряд потянутся. Сам подумай, если каждое рыло в Ма будет тыкаться, что от Ее всеблаженства останется? Всю источат, поганые, — почти на Боянов лад заканчивал свою филлипику Платон.

Рома оглядел красно-коричневых испепеляющим взглядом, но шаг в их сторону сделал.

— Молодец, — поддержал ученика Платон. — Да с твоим калибром — сталинградский котел им. Только ты не фальцы — рыльце им пососи. Если в пушку немного, не брезгуй.

— Какой там пушок, дядь Борь, — зашептал, щекоча Платону ухо, Роман, — вон у этого, у нехорошего человека, Негуда, там целая роща, у второго, хоть он и Номил, тоже не гладко; один ваш Пронахов вполне себе рыльце.

— Ты бороденки-то приподними, это ж маскировка, за ними все цивилизованно, — пояснил Платон, увлекая вперед слегка оттаявшее тело неофита.

Остановившись в двух шагах от компании, Платон потянулся рукой к рыльцу Пронахова. Тот, хитровато улыбаясь, дал себя потрепать, затем, изображая приветствие, деликатно взмахнул рукой перед сосалом старшего по званию. С другими Платон просто раскивался, в то время как Рома уже вытягивал в политических целях свой главный калибр. Платон успел шикнуть на него «не сейчас — на интродукции!», но Негуд, кажется, не на шутку перепугался — его шатнуло так, что своим жреческим телом он чуть не опрокинул товарища-легковеса.

Задерживаться не стоило. Платон знал, что на него сейчас устремлены десятки, если не сотни глаз. Он все еще определял тенденции. И он все еще и мастер двух горизонтов, и начальник начал в пространстве двух Правд, и Соблюдающий баланс двойственности, — поэтому он самочинно решил, что этой чаше довольно будет.

Платон поднял руку в знак окончания приветствия — Номил лукаво улыбнулся, а Негуд, готовясь к следующей атаке-соблазну СоСущего, по-эсэсовски широко расставил свои Эхнатоновы[98] ноги, что выглядело чрезвычайно уморительно, ну а на лице Пронахова, как обычно медленно съеживалась невысказанная и, наверное, очень метафоричная мысль.

Они обошли красно-коричневых и по внезапно возникшему решению Платона отправились не к раздаче, а в дальний конец зала — довершать знакомство с рудиментальной базой.

Отойдя на несколько шагов от группы опазиционеров, Платон неожиданно обернулся. Он успел заметить, как маска сатира на лице глядящего ему вслед Пронахова быстро сменилась панической, но не это, обычное для оборотня поведение изумило его, а поза Негуда и, более всего, ее нижняя часть — плотные, тесно сдвинутые стегна, — да, те самые, из которых доставали Диониса[99], под которые еще в фараоново время клали руку в клятвах, и которые усаживали на камень правды. О, нет, это были не стегна перверта — какой из Эхнатона перверт при жене Нефертити! Нет, то был настоящий, неподражаемый афедрон избранных к служению. Подлинному, скорее всего, — если им безразличен знак, сторона и цвет. Волновала только амплитуда, размах. Всех, если разобраться, — Авраама, Наполеона, Троцкого, Гитлера и даже какого-нибудь Тухачевского. Точно, повороти их задом, — все похожи. Не упустил ли он чего-то важного в своей рудиментальной базе? Он чувствовал, что здесь не все человеческое. Что может скрываться в этом мощном объеме? Мышцы? Ха-ха, ни один не был записным здоровяком. Запасы? Но им детей не вынашивать, — рассуждал Платон, слегка теребя сосало. И вдруг его осенило, от удовольствия он даже проглотил слюну и, точно городской сумасшедший, обращаясь куда-то вперед и вверх, сказал, почти выкрикнул слово «дети!» — конечно же дети, но не кровные, а духовные, — те самые, под рождение которых Сократ подписывался служить повитухой. Эти стегна — чрево идей-детей и их же кормовая база. Посмотреть бы на Платона сзади, подумал он, сетуя на невозможность наблюдать афедрон своего тезки, и вдруг замер на месте. Потому что место оказалось перед зеркалом, — большим неровным, но при этом живым, хранящим детство, зеркалом. Но рефлексии на этом не заканчивались, у реликта с другой стороны гардероба имелся визави, пародирующий близнеца. Близнец тоже не оставался в долгу перед братцем. Братец, хоть и давился со смеху, но рефлекс возвращал, так что итогом взаимных гримас стала бесконечная очередь из уменьшающихся креатур с растущим от отражения к отражению задом. «Чрево, чревище», — бормотал он, разглядывая спины в неверной дымке старых амальгам.

93

Слово ботокс в источниках имеет совершенно противоположные значения, являясь то ли особым видом пищи (его заливают, как воду и водку, обычно в/через губы), то ли частью белкового тела играющих наподобие лимфы. — №.

94

Красно-коричневые — типичный оксюморон ЭПН, в целях психологического подавления объединивший полярные по смыслу и враждебные в действительности силы. — Вол.

95

Так в тексте, и не единожды. Не исключено, что слышимое в этом термине слово оппозиция — не единственный источник. Еще один оттенок смысла скрыт в междометии Опа! — близком к карнавальной лексике и соответственно характеру упомянутых противников Союза. — №.

96

Манихейское космогониво — здесь гониво означает оформленную систему взглядов на то, что стоит перед ним в слове. В данном случае манихейское космогониво представляет Братству вселенную как арену борьбы полярных начал. — №.

97

Похожие на «братскую» абракадабру характеристики данной пары, на самом деле несут в себе скрытый смысл противоестественного для двух особей мужского пола союза: ребис — букв. «двойная вещь», в алхимии синонимичен андрогину; двайта — не только двойственность, но и своего рода мезальянс, вызванный иллюзией незнания; яб-юм — буквально «отец-мать» — в тантре и тибетском буддизме слияние женской мудрости и мужского смысла; Негуд — Номил — возможно, калька с неизвестной идиомы, образованной по принципу «ни кола ни двора». — Вол.

98

Эхнатон — он же Аменхотеп IV — египетский фараон-реформатор. Отличался необычной фигурой: вытянутый череп, узкое лицо, чрезвычайно длинные пальцы и широкие, почти женские, бедра послужили основой для слухов о том, что Эхнатон был не человеком, а представителем расы вымерших полубожественных андрогинов. — Вол.

99

Дионис — сын Семелы и Зевса, после гибели матери был выношен в бедре отца.