Чистый бор

– А моя? Как начнёт пилить, так бы и отвалил в тайгу к медведям.

– Моя баба, как с этим новым методом (уважение, портрет на плакате), орёт. Но не на меня. Понимашь?

Ещё бы! Это Луканин понял!

Ему отменно спалось в номере. Видение: летит он, как птица[2], но неприятно, ведь крыльев у него нет.

От гостиницы едут городом. В холле Дворца Профсоюзов макет валочно-пакетирующего агрегата. Наверное, и в Улыме будет такая техника, а думал до конца ему валить пилой, и грыжа, которая недавно удалена, опять вырастет.

Новый друг Егор в президиуме! Но не только там, – на трибуне! Говорит храбро, вворачивая «понимашь». Вдоль рядов катается кинокамера. Юпитеры выхватывают то одно, то другое лицо; и Луканину – прямо в глаза, на миг ослепив.

Домой опять в купе, как руководитель. Воображает Дворец, полный народа. А на трибуне с гербом страны, не этот Егор, а он, Алексей. Говорит в микрофон. Ему хлопают. И громче других Катерина с преданным довольным лицом.

Согласие на операцию (Шрамков)

Вокруг больницы – больные сосны. В коридоре у окна – пальма в кадке.

Ираида вышла из белой двери, и – в одну очередь. Шрамков обнял, погладил пальцем прижатое волосами ушко. Волосы у Ираиды длинные, цвета ржаного хлеба. Никто, кроме него, тут не знает, как они богаты: Ираида умудряется их скручивать тугой баранкой.

Её вызвали. Надолго. Николаю надоела пальма: листья, как бахрома, мытые; ствол чешуйчатый.

Выйдя, перекрутила «баранку», но как-то неловко:

– Тебя, – кивок на дверь.

Напугался и вошёл.

В глубине кабинета ещё одна белая плотная дверь. Кресло маленькое, и некуда деть большие ноги. Ядрёная медсестра напоминает повариху Зойку. Медик в квадратных очках.

Под кокетливыми взглядами медсестры и, не поняв до конца аргументы медика, хотя внутренне был готов, благодаря догадке дочки Тимофеева, дал добро на операцию так, будто дал добро на смертный приговор.

Вырвалось:

– Вам виднее, но у нас дети.

Ираида, – как о чём-то рядовом:

– Не паникуй, Кольша!

«Не паникуй, дрова – только завтра»; «Не паникуй, в бане нет воды»; «Не паникуй, я купила тебе пуловер!»

В этот момент призыв не паниковать, наверное, впервые по сути верный. Паника: жалобу накатать в министерство!

За Ираидой явилась тётка в белом и увела её в другую белую дверь, и, когда они вошли в эту дверь, то будто провалились.

Холодно, но идёт с шапкой в руке: забыл надеть. Дело не в эскулапах, они лишь определили. Нечто неподатливое надвинулось на Ираиду и на него. «Именно мне, а не другому?» Как-то обидно. Именно Ираиде будут делать операцию (в слове – холодное лязганье никелированных ножниц). Реальная паника, не та, о которой обычно шутит Ираида.

Мимо вагона – вешки. Насчитал тридцать девять. Столько ему лет. В тамбуре какой-то дедок, и Николай ему, мол, жене будут делать операцию.

– Не серсе?

– Нет…

– Это ничё, а вот когда серсе режут!

Его молодого племянника оперировали. Теперь он занимается «антлетикой» (атлетикой), но какой, лёгкой или тяжёлой? Но, наверное, лёгкой, не штангу же тягать, когда «сердце резали»?

Темно, летят мимо непонятные объекты, надвигаясь чернотой в померкшей синеве.

Выскочил с предложением (Луканин)

Входит в квартиру и – в чужой манере:

– Ну-ка, мать, принимай подарки!

Не видит удивления, с каким жена и дочка – ему навстречу.

– Кофту тебе, Вера. А это тебе, Катюша!

Катюшей не звал, только Катей. Открывает она коробку, обувает сапоги. Луканин глядит немного нахально, не своим глазом.

– Больно дорого, – наконец, говорит Катерина, оглядывая не ноги, а дарителя.

– Главное – впору!

…В холле Дворца Труда при закрытых дверях в тайне от других людей большого города была торговля дефицитными товарами для отоваривания только их, участников совещания передовиков и новаторов. Впереди – банкет в ресторане. С этой длинной коробкой забрался в автобус. Едут к отелю, где вода и холодная, и горячая. От батарей паровых жар. Не надо воду тягать с колонки, а тепло добывать, топя печи. Он обвыкся там, в областном центре, в этом тёплом мире с даровой выпивкой и даровой вкусной едой.

У Катерины никаких ухмылок. Глаза её цвета зимних сумерек глядят одобрительно, но удивлена: он ли это?

Опять на диванчике, глядя на звёздочку в окне: Катька не идёт. Но прибежит. На следующем таком мероприятии он, Луканин, будет говорить с трибуны! Не как Егор: понимашь, да понимашь… Правда, о чём будет говорить, не идёт на ум, да ветер завывает проклятый…

Наутро ему догадка: к директору, к новой жизни! Катька не наглой будет, а забитой, как в тот миг, когда увидала новые сапоги.

– Щи будешь?

В городе утром никто в буфете так не ест, да и нет там с утра никакого супа, но еда домашняя пахнет вкусно:

– Налей.

В директорский кабинет он входит храбрецом:

– Разрешите к вам, Леонид Сидорович?

– А-а… Ну, как, нормально? – будто уточняет: не потерялся ли в большом городе, не напился ли, не угодил ли в милицию…

– Да, нормально. Вот с Посохиным в одном номере, – подбородком – на плакат.

– А-а. Пойди, за командировку отчитайся в бухгалтерии.

– Да, я уж отчитался.

– Ну, тогда в делянку давай, Алексей Романович.

– …Родионович.

– Прости, мой начальник в Объединении Романович.

Этого директора турнули в Улым из областного центра.

– Леонид Сидорович, а метод укрупнения бригад мы будем внедрять?

– Будем, а как же, – невнимателен, какие-то бумаги оглядывает.

Луканина охватило нетерпение, точно ребёнка, которому понравилась игрушка. Правда, непонятно, как в неё играть.

– Мы к этой теме вернёмся, обсудим, Алексей Рома…, Родионович, – директор явно не доволен тем, что работяга пропущен к нему в кабинет немолодой тётенькой секретарём.

– А чё тута обсуждать! – с невиданной отвагой. – Две бригады в одну, да шуруй! – повторил рекомендацию Егора Посохина так, будто тот и выкрикнул за него, сойдя с плаката.

Леонид Сидорович глядит, как на незнакомца.

Директор Паршин с похмелья, как манси из чума. У них тут неподалёку от Улыма этот народ. Леонид Сидорович – полукровка. Немал ростом и бел лицом. А добился многого: диплом института, работа на руководящих должностях. Жена тонкая, как балерина (фамилия Цветова), ведёт в клубе именно балетный кружок, в который ходит дочка Луканиных Вера.

Директор вызвал мастера.

– Видишь, вернулся… – Леонид Сидорович говорит мастеру так, будто Луканина тут нет, но оглядывая его, как удивительный экспонат. – Метод укрупнения бригад…

У Позднышева ухмылка, будто выиграл дуриком первую партию в игре. Это он вытолкал в командировку Луканина, правда, не предполагая такой удачи.

– А, давайте, Леонид Сидорович? Ты, как, Луканин?

– Я-то? Вам решать, но вот с ним в одном номере, – переводит взгляд на плакат, будто Егор Посохин для него реальней тех, с кем он находится в одной комнате. Оба руководителя эту ненормалинку уловили, глядят на плакат, который привыкли видеть, как обои.

– Какая делянка у Луканина?

– В Чёрной Пади, леса там мало. Для укрупнённой бригады, – добавляет мастер.

– А у Шрамкова? – директор кивает на карту лесосек.

– У него на Косогоре, неудобье, но подойдёт.

Ну и ну! Если они будут в одной бригаде, то неизвестно, кто будет на плакате! Вероятней, что на прекрасный плакат светлого будущего налепят портрет кое-кого другого с его рожей в шрамах. Шрам у того один. Луканин думает: он сам, тонкий лицом, идеален для рекламы новых методов труда. Да и не хотелось видеть этого типа.

2

– «Летать – иметь завышенные требования и амбиции» («Толкователь снов»). Слово «амбиция» – негативное и означает чрезмерное самолюбие (Словарь русского языка).