Аттракцион

Он оскалился, с ненавистью посмотрел в глаза Покобатько и провел ногтем большого пальца правой руки по передним зубам — жест азиатской клятвы, который он видел в кино.

— Я тебе этот финт с аспирантурой не прощу, запомни! Рано или поздно, но фраернешься ты на чем-нибудь, и тут тебе амба! И это и все другое разом всплывет! За каждым шагом твоим, гадина, следить буду! Жизни не пожалею, но найду на тебя концы… Не уйдешь, тварь. Ты меня понял? — прошипел Сайкин, страшно кося глазом.

— Хорошо, — спокойно сказал Покобатько. — До свидания.

Сайкин промолчал, с ненавистью глядя на него. Он ждал. И дождался. Какая-то едва уловимая тень мелькнула на бетонной морде аспиранта, какое-то едва уловимое сомнение отразилось во взоре, какая-то чуть заметная неуверенность показалась в плечах… Он хотел что-то уже сказать Сайкину, но передумал. Он ушел, но этой секундной паузы было уже достаточно, и Сайкин вышел из института в превосходном настроении. Он поехал к старому школьному товарищу. У того в маленькой квартирке, на кухне, где сушились детские вещи, они выпили водки, поговорили. Сайкин все рассказал, тот все понял, искренне пережил за Сайкина, и вечером Сайкин вернулся домой.

Он поступил в какую-то контору, честно служил, не хвастал какими-то своими знаниями, да и то, что знал, вскоре позабыл. Ребята вокруг были очень хорошие, чем-то похожие друг на друга — незлобивостью и отходчивостью, открытыми взглядами, судьбами. На дни рождения и праздники покупали вскладчину вино и торт, и было очень весело и хорошо. Когда у Сайкина умерла мать, помогли. В самые страшные первые минуты молча были рядом, и все они были очень похожи на него и непохожи на Покобатько. Женщины старались казаться привлекательными, и их усилия и средства, к которым они прибегали, вызывали чувство товарищеского сострадания. И из-за этого они были милыми и нежеланными.

В жизни его было несколько случайных связей и даже один раз, в отпуске, ему отломился экзотический роман с иностранкой. Это было в Ленинграде. В отпуск Сайкин приехал туда, чтобы сходить в Эрмитаж, осмотреть город, о котором столько слышал и где никогда не был. В гостинице, куда он, к удивлению своему, легко устроился, он оказался в уютном, почти роскошном одноместном номере.

В соседнем номере, как оказалось, поселили двух молодых туристок из Финляндии. Вечером, когда Сайкин лег спать, дверь его комнаты скрипнула и в полосе света показалась фигура женщины. Видно было, что женщина эта где-то выпила и выпила крепко. Она постояла минутку, потом зашла в туалет. Сайкин с интересом ждал, что будет дальше. Выйдя из туалета, женщина вошла в комнату. Она что-то негромко говорила на незнакомом языке, тихо смеялась и иногда напевала какие-то отдельные фразы. В этом счастливом состоянии она стала раздеваться, бросая вещи прямо на пол. Потом подошла к кровати, в которой лежал Сайкин, и легла под одеяло. Обнаружив под одеялом Сайкина, она сказала «о!» так искренне радостно, как человек, встретивший приятеля в чужом городе. Она обняла потрясенного Сайкина и подарила ему лучшую ночь в его жизни.

Утром они вместе позавтракали, и в ресторане он случайно встретил Покобатько. Покобатько с завистью посмотрел на финку. Он сидел у окна и ел жесткий шницель с тушеной капустой. За эти годы он стал почти квадратным. На нем был черный костюм и белая рубашка. Узел галстука был как у дипломатов на фотографии в газете.

Финка уехала. Сайкин махал вслед автобусу.

Вернувшись в гостиницу, он опять увидел Покобатько. Тот стоял в вестибюле, наверное, дожидался кого-то. Сайкин подошел к нему.

— Шпионишь за мной? — сказал Покобатько. — Ничего, много не нашпионишь, чтоб тебе повылазило.

В душе Сайкин удивился такой реакции, но и виду не подал и, продолжая давно забытую игру, смерил Покобатько холодным, неприязненным взглядом. За эти годы он совсем забыл своего удачливого конкурента, забыл слова, которые сказал ему тогда. Для него это было эпизодом, шуткой. Ему и в голову не могло прийти, что и через десять лет человек будет помнить и думать об этом.

— Я знаю, собака, — сказал Сайкин, — как ты, не брезгуя ничем, защищал докторскую, знаю, скольких ты закопал и продал! Но помни: есть грозный Судия — он ждет! Откинет копыта твой высокий покровитель, и мы все растерзаем тебя!

Покобатько стал фиолетовым. Сайкин понял, что попал в точку. «Здоровье уже не то у него…, — подумал Сайкин. — Стареем…»

— Не дождешься… — сказал Покобатько, — подкопаться под меня… Ты знаешь, кто у моей жены отец? А?!

— Его скоро снимут. Мне сказали, — холодно сказал Сайкин и, не прощаясь, ушел. В душе он смеялся. Но смех этот отдавал какой-то горечью.

«Зачем все это? — думалось ему. — Зачем Покобатько пятиминутки, интриги, ложь, кляузы, неискренние клятвы? Какая, право, глупая и мелкая суета… Жизнь уходит мгновенно… Проходит возраст любви, а мы возимся и возимся в какой-то каше — ни уму ни сердцу… Паутина слов… Ради чего? Кого сделаем счастливей хоть на минуту?.. Что же такое счастье? Встретились двое. Бескорыстие. Честность. Открытое забрало… А не поддувало…»

В этот же день Сайкин уехал из Ленинграда. В поезде он вспоминал ее улыбку, смешное знакомство и улыбался. Покобатько он больше не вспоминал.

Шли годы. Они проходили незаметно. В их отделе все настолько сжилось и сроднилось, что он и не чувствовал себя на работе — словно находился в какой-то большой семье, где дети играли в самостоятельность, пока родителей нет дома. И хотя у многих были семьи, они не чувствовали себя взрослыми. И чем дольше находился среди них Сайкин, тем больше он понимал свою принадлежность к ним, тем больше чувствовал, что он их любит. Любит именно за эту удивительную наивную детскость, за беззащитность и похожесть на него.

Вокруг них километр за километром простиралась огромная страна. Ее бесконечность и была причиной характеров этих людей. Наверное, они чувствовали себя очень богатыми этими просторами. Они любили эту землю и были похожи на нее. И по русской традиции никто не сетовал на неудачи и не бросал вызов судьбе, никто не старался заплатить любую цену за удачу, понимая, что отдать придется душу, а это непомерная цена. Если же находились такие, что способны были идти по головам, то смотрели на них не только без зависти, но даже с состраданием, и вели изустный реестр обидам. И легко прощали и забывали их.

Сайкин старел. Его комната в коммуналке старела вместе с ним. В других двух комнатах жила старушка. Она была одинока, как и Сайкин. Вечерами они часто вместе смотрели телевизор и пили чай. Старушку звали Анна Моисеевна. Она не раз советовала Сайкину жениться, говорила, что он молодой и интересный мужчина и напрасно так к себе относится. Намекала, что если он женится, то когда она умрет, ему отдадут ее комнаты, и он, как король, будет жить в отдельной квартире, а так неизвестно кого могут подселить. Сайкин вздыхал, качал головой и из вежливости соглашался. Если у него бывала женщина, а это происходило все реже и реже, то в глазах старушки он потом видел вопрос: «она» это или не «она»?

Потом он понял, что ей очень хотелось, чтобы в их квартире были дети, приходили и уходили люди, звонил телефон и на кухне сушилось белье. Ей хотелось перед смертью увидеть, что жизнь продолжается, и сама она тоже будет чем-то причастна к этому, и, может быть, кто-то потом скажет: «Вот эти комнаты нам достались от Анны Моисеевны, она так любила Оленьку и Диму, завещала им свои сбережения. Иные соседи лучше, чем родня!»

И это ее тайное тщеславие не было неприятно Сайкину, и он ее понимал.

Как-то раз ночью позвонила Маринка. Долгий междугородный телефонный звонок, тревожный и прерывистый поднял его. Со сна он плохо соображал, во рту был привкус ржавого железа.

— Ответьте абоненту! — казенным голосом сказала телефонистка, и он, как попугай, стал бубнить: «Алле, алле!» Что-то щелкнуло, их соединили… Время, изогнувшись, сделало странную петлю… Ему показалось, что не было этих лет, что он по-прежнему молод, неожиданно и подло предан и беззащитен и любимая женщина оказалась плохим товарищем, о чем путанно и пьяно спешит сообщить. Потом до него дошло, что у нее что-то случилось в семье… Кажется, муж нашел себе юную искательницу приключений, прибывшую в их фруктовые края… Она звонила ему, как звонят в тумане в колокол, как бьют в набат при пожаре… Он слушал и слушал сбивчивые слова, перемежающиеся рыданиями, и острое чувство вдруг пронзило его. Это чувство было — скука. Стоя в коридоре, где от входной двери дуло, он остро и ясно чувствовал, что ему очень скучно. Эгоизм скучен всегда. Но эгоизм любимых или когда-то любимых скучен особенно, смертельно скучен.