Кирза

Давно уже выгнали полотенцами зиму из казармы, а весна все не спешит.

Взгляд у всех какой-то тусклый, оловянный.

Ждем приказ.

***

Курим в сушилке.

Окно, несмотря на хмурое утро, распахнуто. Табачный дым тянется, ползет наружу извилистыми линиями.

Сижу на подоконнике, вполоборота к остальным, и время от времени стряхиваю пепел за окно. Мне видна жестяная крыша нашей с ротой МТО курилки, чуть поодаль — потемневший уже слегка щит с изображением «Бурана» — гордости нашего рода войск, российского «шаттла».

Я помню, что Вовка Чурюкин начал рисовать этот щит еще в карантине, грунтуя и разлиновывая огромный прямоугольник железа. Заканчивал он его уже в роте «букварей» — вон их казарма, за тонкими березовыми стволами.

Вовка уходит на дембель в следующей партии, через три дня.

К началу мая из наших не останется здесь никого.

Не верится, что это — мой последний день в части. Какой там день — последние часы!

Три дня назад уехал в свои Ливны Паша Секс. Уволили его еще раньше, но Паша завис в гостинице военгородка, ожидая земляков. Из Питера привозил каждый вечер водяру и звонил нам с КПП.

От водки наутро трещала голова. Лежали на койках, накрывшись с головой. Молодые приносили с завтрака пайки. К обеду мы просыпались, съедали пайку и шарились по казарме. Вечером опять звонил Секс…

Ну вот и конец всему этому.

Через двадцать минут мы должны быть в кабинете начальника штаба, на инструктаже. Вручение воинских проездных билетов и осмотр внешнего вида.

Хохлы сидят в самых обычных парадках.

Другие, настоящие, дембельские — заныканы в укромном месте где-то в военгородке. Скорее всего в чипке, у буфетчицы Любы.

Люба, добрая и толстая тетка лет пятидесяти, совершенно бескорыстно предоставляет «мальчишкам», как она нас называет, свою кладовку.

Непременный атрибут дембеля — кожаный чемодан-«дипломат». Худенький Мишаня Гончаров сидит прямо на нем, слегка раскачиваясь в стороны. Более солидные Кица и Костюк держат дипломаты на коленях.

Мишаня, закуривая по-новой, искоса поглядывает на меня. Наконец, не выдерживает:

— И тебе не западло вот в таком виде на дембель ехать?

На мне — шинель, которую относил обе зимы. Левая пола вытерта до рыжей проплешины ножнами штык-ножа.

Ремень простой, «деревянный», правда, расслоенный мной еще год назад. «Кожан» я отдал Кувшину — на днях он станет «черпаком», тогда и наденет.

Под шинелью у меня самое обыкновенное пэ-ша с одним-единственным значком — синим «бегунком».

На ногах — приличные еще, не в конец разбитые сапоги, не кирза даже, а юфть. Привезенные старшиной под Новый год с какого-то склада в Питере. До этого я полтора года отходил в тех самых, в карантине выданных кирзачах. Мой сорок восьмой размер не ходовой, замены найти оказалось не просто. Во что превратились те, первые сапоги — смешно вспоминать. Разве что веревочкой подошву не подвязывал…

Дипломата у меня нет. Все добро — мыльно-рыльные принадлежности, полотенце и пара книг, — уложено в обычный, затасканный слегка вещмешок. Его я выменял на значок «Отличника» у каптерщика «букварей».

Думаю, что ответить.

— То есть, как чмо я домой еду, ты считаешь? — спрашиваю Мишаню и спрыгиваю с подоконника.

Тот делает вид, что не услышал и заговаривает о чем-то с Костюком.

В сушилку заходит дежурный по роте, сержант Миша Нархов. Штык-нож болтается у него где-то возле колен. Головного убора нет, в руке — кружка с чаем. Нархов нашего призыва, но ротный связистов с увольнением «мандавох» затягивает.

Мише скучно. Во всей внешности сержанта читается только одно — «посмотрите, как я заебался».

Миша известен своим коронным портняжным «номером» этой зимой. На выданном нам пэша пять пуговиц со звездой. Бляхе ремня полагается быть между четвертой и пятой, нижней. Миша не поленился вырезать и обтачать шестую петлю и пришить еще одну пуговицу. Пересчитывать пуговицы никому в голову не пришло. Несколько месяцев он спокойно носил ремень бляхой книзу, но формально — над последней пуговицей. Пока матерый старшина все же не заподозрил подвоха и не пересчитал пуговицы. Миша не учел мелочи — нижняя пуговица у старого стирается бляхой до серого цвета. Она же у него было новая, золотистая.

Мы с Мишей в приятельских отношениях. Угощаю его сигаретой, и он, попеременно затягиваясь и шумно отхлебывая чай, принимается расхаживать по сушилке. На одном из крюков, вделанных в бетонный потолок, висят чьи-то постиранные брюки пэ-ша. Когда Нархов проходит под ними, влажные лямки задевают его голову. Сержант недовольно кривится и снова марширует от окна к двери, время от времени выглядывая к дневальному.

— Ну что, бойцы, — останавливается Нархов, наконец, возле хохлов. — При параде домой едем, а? После штаба — бегом к Любке?

Хохлы степенно улыбаются.

— Мы-то домой, а ты здесь вешайся! — огрызается Гончаров и кивает на меня: — Ты, вон, как этот вот поедешь, тоже небось:

— А что! — веселится Нархов. — Может, и поеду! Хули — альбома нет, впадлу было делать. Парадку тоже ни хуя не приготовил еще: Слушай, Бурый, а ты правда, что ли, в генеральской фуре дембельнуться собрался?

— Тебе не похую? — злится уже всерьез Гончаров. — В чем хочу, в том и еду!..

Нархов снова ходит туда-сюда. Штрипки брюк опять задевают его лицо.

— Какая падла тут сушится? — с искренним возмущением Нархов разглядывает висящие над ним брюки. — Нашли место, бля:

Смеясь, напоминаю ему о прибалте Регнере, получившем от дневальных за то, что посрал в начищенном сортире.

— Ту-уртоо-оом! — легко соглашается Нархов. — А ничего не поделать. С кем служим: — кивает он на хохлов и Гончарова. — Как на гражданке жить после — не представляю! Ты адрес мой не проеби. Хотя я в Москве чаще бываю. Скоро затусимся по-полной!

Нархов в очередной раз цепляется головой за брюки и, выпучив глаза, орет в сторону двери:

— Дневальный!!! Дневальный, еб твою мать!

В дверь суется испуганная голова бойца.

— Ножницы мне! — приказывает сержант. — И табуретку!

Не проходит и минуты, как все доставлено.

Миша залезает на табуретку, и вытащив от усердия кончик языка, собственноручно обрезает обе брючины по колено.

Слезает, возвращает инструмент расторопному дневальному и удовлетворенно цокает языком:

— Ну совсем другое дело!

Снова расхаживает по сушилке. Проходя под укороченными брюками, задирает голову и довольно улыбается.

— Миш, это чьи? — спрашиваю я.

— А я ебу: Да мне по хую… — сержант вскидывает руку и смотрит на часы: — Чего расселись? Домой не хотите? Ну щас тогда я вместо вас поеду! А ты, Кица, на, подежурь, подмени меня!

Нархов делает вид, что стягивает с рукава повязку дежурного.

Кица вздрагивает и торопливо поднимается.

Нархов заливисто смеется.

Мы с ним крепко обнимаемся и хлопаем друг друга по плечам.

— Ну, давай!

— И тебе тоже! Давай!

***

Инструктаж. Получение военников и проездных. КПП.

В кунге связистов доезжаем до Токсово. Провожающие нас лейтехи предлагают по пивку у киоска. Неожиданно холодает и начинает валить снег. Лейтехи оба в бушлатах, им тепло. Я в шинели, мне тоже нормально. На хохлов и Гончара в их парадках смешно смотреть — синие губы прыгают по краю кружки. Не лезет в них ледяное пиво.

— Че-то жарко, бля, — отдуваюсь, расстегиваю пару крючков и отворачиваю лацканы шинели. — Тебе как, Мишань? — заботливо спрашиваю Гончарова.

Мишаня беззвучно матерится.