Кирза

Кица заботливо прикрывает кружку ладонью, сердито поглядывая на небо.

Костюк смахивает с фуражки снег.

От пива нас начинает колотить дрожь, даже меня и лейтех.

Закуриваем в надежде согреться. Хуй на-ны.

Вот тебе и апрель.

— Да ладно, дембель ведь, дома девки согреют! — говорит один из лейтех, Вечеркин.

Мишаня вполголоса бубнит:

— Д-д-дембель-хуембель, д-дома-хуема, согреют-хуеют… Когда вы съебете-то…

Лейтехи, наконец, сваливают на кунге обратно в Лехтуси. Мишаня и хохлы бредут к остановке рейсовых. Ближайший автобус в сторону части будет минут через сорок. Электричка на Питер — через пять.

— Поехали, — говорю им. — Два года ждали, дни считали. Хули вам эта парадка сдалась, папуасы, бля. Поехали в город.

Хохлы с сочувствием смотрят на меня.

У Кицы, я знаю, в чипке спрятаны сапоги со шнурками. У Костюка — комплектов десять белья, спизженых еще зимой и парадка с аксельбантом.

Про Мишаню и говорить нечего. Генеральская фуражка — чистая правда.

Вот наши дороги и расходятся.

Жмем руки, обнимаемся.

Бегу на платформу.

Снег прекращает идти и неожиданно выглядывает солнце. Весна, весна, как бы там ни было. Весна, дембель. Домой.

Подъезжает электричка, с шипением раскрываются двери. Не оглядываясь, захожу. Пшшшихххх… Дерг. Лязг. Поехали.

Всю дорогу до Питера стою в холодном тамбуре и курю беспрестанно, одну за одной, до горечи на языке. Вглядываюсь в серый пейзаж за мутным окном. Он ничуть не изменился за эти два года.

Изменился ли я?..

Не важно. Пока — не важно.

Домой, домой, домой.

***

Поезд мой в двадцать два сорок. Сейчас около двенадцати дня, и я стою, сильно пьяный, на Дворцовом мосту в ожидании выстрела пушки. Нева безо льда, жутковато-свинцовая, медленно ворочает своим холодным телом. Я выбрасываю в воду допитую «чекушку». Всплеска почти не видать. Слева от меня шпиль Петропавловки и ее уныло-желтые стены, точь-в-точь как у нашей казармы. Ветер пытается сорвать с меня фуражку. По небу, торопясь и обгоняя друг друга, летят тяжелые облака, на ходу превращаясь в медведей, слонов, ботинки и носатых старух.

Качается на волнах маленький катер, попеременно задирая то нос, то корму.

Почти неподвижно висят в воздухе грязные чайки. Неожиданно резко уходят вниз и в сторону.

Свежо.

Медь, латунь, олово, свинец — цвета Питера. Военные цвета.

Зачем-то снимаю фуражку и подкидываю вверх..

Ветер подхватывает ее, швыряет туда-сюда и забрасывает куда-то под мост.

Мысль о патрулях даже не приходит в мою счастливую голову.

Вдыхаю полной грудью тугой, наполненный ветром воздух Невы.

— Ветер свободы, — пьяно и торжественно говорю сам себе. — Прощай, армейка, бля. Прощай. Здравствуй, гражданка!

Выстрела пушки я почему-то не слышу.

Я еще не знаю, что через год с небольшим, серым октябрьским утром, буду бежать от Останкино, и то, что было предназначено мне, пройдет чуть в стороне и наделает дыр в киоске «Союзпечати».

Еще не знаю, что буду годами скитаться по съемным углам, пытаться закончить универ и шарашиться по стремным конторам то грузчиком, то охранником, то рубщиком мяса…

Еще не знаю, что буду валяться мертвецки пьяным в сильный мороз возле дома бывшей жены, и если бы не какая-то спешащая по утру в магазин старуха, что вызовет «скорую»…

Еще не знаю, что увижу разные города и страны. В одной из них меня глухой ночью на промерзшей улице чуть не убьет компания негров.

Еще не знаю…

Еще не знаю…

Я молод, счастлив и пьян. Вся жизнь — впереди.

Я еду домой.

Домой, домой, домой.

© Кирзач