Страница 46 из 72
— У кого есть?
— Это дело военкомата.
После работы Пулат направился в военкомат. Военком, старший лейтенант-интендант, сидел еще в своем кабинете.
— Ну? — глянул он на вошедшего Пулата покрасневшими глазами.
«Дел много, наверное, — подумал Пулат, — некогда даже и поспать как следует».
— На фронт хочу, — ответил он, — за сына отомстить фашисту. Бронь мне не нужна, военком-бобо.
— Заявление написал? — спросил военком.
— Да. — Пулат положил на стол военкома заявление. — Не снимете эту бронь, я уеду сам!..
Старшему лейтенанту уже на раз приходилось сталкиваться с такими. Не оставят в покое, пока своего не добьются.
— Попробую помочь тебе, джура, — сказал военком.
За ответом Пулат явился чуть свет, решив, что военком начинает работать именно в это время, иначе мог бы вполне выспаться. Дежурный лейтенант сказал ему, что военком будет к восьми. Велел подождать в коридоре. Пулат сел возле горячей печки, прислонился к ней и незаметно для себя задремал. Очнулся, почувствовав на себе чей-то острый взгляд.
— Ночевал, что ли, здесь? — спросил военком, стоявший перед ним.
— Не спал. Ворочался с боку на бок, а как петухи пропели, помчался сюда.
— Не получилось, брат, — прищурившись, произнес военком, — не хотят тебя отпускать.
— Не хотят? Последнюю корову продам, а поеду в Москву! — твердо сказал Пулат, встав.
— Корову оставь детям, — сказал военком, — а я пошутил, брат. Иди домой, собирайся. Директор твой шумел, но райком партии поддержал меня.
— Я готов, военком-бобо, — обрадовался Пулат, — хоть сейчас поеду!
— Уходит у нас сегодня команда? — спросил военком у дежурного.
— Только завтра вечером, товарищ старший лейтенант.
— Выпиши ему повестку, расчетную, — приказал он дежурному и повернулся к Пулату: — Чтоб завтра в три часа быть здесь!
— Раньше приду, — сказал Пулат…
— Все равно из тебя уже работник был бы неважный, — сказал Михаил Семенович, читая повестку, — поэтому и не стал возражать.
— Спасибо, Мишаджан, — Пулат крепко пожал ему руку. — Прошу приглядеть за моими. Как брата прошу!
— Не волнуйся, все будет в порядке. Деньги твои Мехри получит, иди собирайся, а то ведь не успеешь.
Мехри, узнав, что муж едет на фронт, чтобы отомстить за сына, была охвачена двояким чувством. Ей было приятно, что смерть сына будет отмщена, но с другой стороны… жизнь с каждым днем становилась труднее, как они сами без него-то… Да, еще и… Сказать или нет?.. Надо же такому случиться — забеременеть, когда тебе уже под сорок. А что делать, если аллах так решил? Нет, надо сказать мужу. Может, сын родится, раз аллах позволил зачать его, то и родиться не помешает. Пусть муж уедет с надеждой.
— Пулат-ака, — тихо произнесла она, подойдя к мужу, который укладывал в вещевой мешок необходимое: две пары чистого белья, портянки… все, что было написано в повестке.
— Чего?
— У нас будет еще один ребенок.
— Что-о?! — Пулат бросил свое занятие и присел на корточки. — Ты в своем уме или съела разум, а?! Тебе доктор… Впрочем, тут я виноват… Ладно, пошли сначала к доктору. Пусть посмотрит, может, сделает что-нибудь. Ведь тебе запрещено рожать! И ты не должна делать этого!
«Какой предусмотрительный ты, аллах, — удивлялся, ведя жену в больницу, Пулат, — знал, что отнимешь у меня сына, и постарался, чтобы его место не пустовало. Прости меня, о, творец, чего не слетит с языка, когда такое горе свалится на голову?! Я ведь не каменный, живое сердце бьется во мне, сам таким сотворил… Прошу тебя теперь, не поскупись на свои милости к Мехри..»
Доктор увел Мехри к себе в кабинет, а минут через десять пригласил и Пулата. Был он старенький, чистенький и картавил. Носил очки.
— Ну, вот что, йигит, — сказал он, погладив свою редкую белую бородку, — я осмотрел твою жену. Теперь, хочешь — не хочешь, надо рожать. Ребенок уже большой, так что ничего поделать нельзя. Будем надеяться, что все обойдется. Только вы, — он повернулся к Мехри, — почаще приходите сюда.
— Хоть каждый день, — ответил за нее Пулат.
— В неделю раз, — поправил его доктор.
— Хоп, доктор-бобо, — пообещала Мехри.
Доктор этот был из эвакуированных, говорили, что он руководил огромной больницей, где каждый день рождалось по сто детей. И Пулат сказал об этом жене, успокоил:
— Раз он пообещал, все будет хорошо, женушка. Если родится сын, пришлите телеграмму. И еще… Береги себя ради него!
— Хорошо, ака, — сказала Мехри…
Вечером в дом Пулата пришли Истокины. На проводы. Они недавно получили весточку от сына. Из госпиталя. Борис писал, что его переправили на Большую землю, сделали операцию. Обещал через три-четыре месяца приехать домой. Мехри приготовила плов, мужчины выпили по стопочке.
— Ну, Пулатджан, — сказал Михаил Семенович, — будь здоров и громи проклятых фашистов!..
На следующий день команда из тридцати человек уезжала из Шерабада. Среди них был и Пулат, которого пришли проводить почти все работники МТС, жена, дочь, тога.
…Ну, что ж, кажется, конец пути. Одна ночь и, если случится что-то непредвиденное, еще и немного утра, — вот время, оставшееся в распоряжении Пулата. А там… Небытие, вечный покой! Жаль, конечно, что так нелепо оборвется жизнь, что уйдешь безвестным, просто человеком под номером, а вернее, и не человеком вовсе, а существом, способным двигаться и мыслить, но лишенным возможности постоять за свое достоинство, но что делать? — такая судьба выпала не только на его долю, а десяткам и сотням тысяч других, так же как и он, оказавшихся по тем или иным причинам в плену и размещенным, как скот, в низких душных казармах-блоках. Казарм здесь много, целые улицы образовывали они, а вся территория лагеря обнесена колючей проволокой, сквозь которую пропущен электрический ток. В углу этого громадного города обреченных день и ночь чадят печи, адские печи. В высокие трубы этих печей вместе с черным дымом уходят в небо души людей, а их прах вывозят большие тупорылые грузовики на близлежащие поля, как удобрение. Странно, но именно это вселяет надежду в сердце Пулата, что нет, он не исчезнет совсем, он еще прорастет, пусть и на чужой земле, но в общем-то на своей планете, налитым колосом пшеницы, буйным разноцветьем полевых цветов, стройной сосной или раскидистым дубом — всем живым и любящим солнце. Кто знает, может, глаза его, воплотившиеся в самое острие сосны, будут любоваться природой вокруг спустя многие годы, когда эта проклятая война закончится и вместо зверей-фашистов здесь будут жить миролюбивые, как и положено от природы, люди. Может, уши Пулата прорастут листочками дуба и им будет приятен шепот ветерка. Нет, ты не навсегда оставишь эту землю, ты еще много раз вернешься к людям…
Впереди — ночь. Если учесть, что, как утверждают, перед утопающим в одно мгновение проходит вся его жизнь, то у Пулата времени на тысячу жизней, потому что столько мгновений у ночи. Не надо думать об утре, оно ничем не отличится от тех, что тебе уже пришлось видеть. Строй изможденных людей, выкрики номеров, которым предстоит пойти в «баню», чтобы никогда уже не вернуться. Оскалы откормленных овчарок, готовых в любую минуту растерзать жертву, высокомерные и брезгливые взгляды солдат и офицеров в черных мундирах, изнурительная и бесполезная работа, противная похлебка и почти мертвецкий сон на жестких нарах в холодном блоке. Все это для него утром кончится. Он подошел к финишу, к последней черте, к которой в общем-то должен подойти каждый человек, не может избежать ее. Его черта оказалась не такой, о какой он мечтал сам, видно, и здесь распорядилась судьба. Не надо забивать голову мелочами, вспомни последний отрезок своего пути, от военкомата до этого города живых скелетов, оцени свои шаги…
…Итак, торжественные проводы, не такие, правда, как у сына, а все же… Друзья-товарищи, родные и близкие, скупые слова, пожелания вернуться с победой, шутливые и серьезные предупреждения беречь себя, не лезть под шальную пулю. А потом неделя в эшелоне, длинном, как дорога на луну. Монотонный перестук колес, тупики на каких-то глухих полустанках, чтобы освободить дорогу эшелонам с техникой для фронта, новые знакомства, неторопливые рассказы о своей жизни, унылые пейзажи, — то пески, то голая степь — за окнами теплушек… Затем месячная подготовка в запасном полку — строевые занятия, разборка и сборка оружия, рытье окопов и так далее. «Зачем мне ходить строевым шагом, — думал он, — разве на войне это так уж важно? Главное — уметь стрелять, попадать в сердце врага, чтобы ни одна пуля не пропала даром!» Он мысленно возмущался этим, однако понимал, что армейская дисциплина требует от него только одного — повиновения приказам, и потому добросовестно исполнял то, что требовали командиры.