Страница 45 из 72
В конце января сорок второго, когда радио сообщало о полном разгроме гитлеровских войск под Москвой, пришла похоронка на Сиддыка. Казенные слова, напечатанные на серой оберточной бумаге, сообщали отцу с матерью, что их сын «лейтенант Сиддык Пулатов пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость социалистического отечества». Там же было сообщено, что медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды командование части направило в райвоенкомат. Их можно будет получить и хранить, как память о своем мужественном сыне.
«Черное письмо» показалось Пулату громом среди ясного неба. Он ударил именно над его домом. Во многих домах Шерабада эти письма уже сделали свое подлое дело — погрузили их в кладбищенскую тишину. Но вместе с тем они наполнили сердца гневом, ненавистью к врагу и жаждой мести. Тишина воцарилась над домом Пулата до тех пор, пока его жильцы не осознали, что Сиддык уже никогда не войдет сюда, что его уже нет среди живых. Первой это поняла Мехри, а за ней и Саодат. Они начали рыдать во весь голос, рвали на себе волосы и царапали до крови лицо. Плакал, низко склонив голову и закрыв лицо руками, тога. А Пулат сидел, будто бы окаменевший, ничего не соображая, и, кажется, ничего не слышал. Чудилось ему, что сидит он на вершине горы, окруженной безмолвьем неба. Приходили соседи, знакомые и друзья по работе, чтобы выразить свои соболезнования, женщины собрались на «плач». Они ходили по кругу в центре двора и плакали громко, так, чтобы душа погибшего сама смогла убедиться, что скорбят по ней искренне. Мысль Пулата никак не хотела мириться с потерей сына, она надеялась, что это — ошибка и что вот-вот в калитку заглянет почтальон и протянет письмо от него. В Шерабаде уже были случаи, когда люди после похоронок получали письма от своих близких. Разве не должно этого случиться с Сиддыком? Ведь он еще совсем молод, ему рано умирать! Так Пулат сидел, может, пять, а то и все десять часов, опершись спиной об урючину, не замечая, что уже давно наступила ночь, а женщины разошлись по домам. Тога, наверное, в сотый раз трогал его плечо рукою и произносил одно и то же:
— Пулатджан, возьми себя в руки! Ты же мужчина!..
А у него в голове проносились тысячи мыслей, но ни одна из них не могла утешить, подсказать что-то, посоветовать. Это были мысли стоящего на грани потери рассудка человека, как сумасшествие. А тога продолжал:
— Пулатджан, очнись, возьми себя в руки! Что поделаешь, беда пришла в дом всего народа.
— Ну, почему мой сын должен умереть, ота?! — воскликнул Пулат, очнувшись, и слезы потекли по его лицу. — Почему? Что он сделал плохого этому проклятому Гитлеру?! И где ваш всевидящий и всемогущий аллах? Неужели он слеп, не видит, какая несправедливость творится в его владеньях?! О, небо, будь ты проклято!
— Остановись, — вскричал тога, — не гневи небо!
— А плевать я хотел на него, тога! Не боюсь я аллаха! Он глух к людским мольбам. Скажите, почему я должен трепетать перед ним? За то только, что он мне дал жизнь?! Пусть возьмет ее хоть сейчас!..
— Бережешь слово — сбережешь голову, сынок, — сказал тога. — Не кричи. Что скажут соседи, услышав от тебя такие слова? Мы живем среди людей и давай поступать по-людски. Слезами и вообще уже ничем горю не поможешь. Подумаем, как лучше провести поминки по внуку. Земля тверда, а небо далеко, возьми себя в руки. Горе гореванием не избудешь.
— Пулат-ака, акаджан, — произнесла Мехри, присев рядом. Она хотела подбодрить мужа, но слова не шли из нее. Только припала к его плечу и снова зарыдала.
— Отаджан, онаджан! — произнесла Саодат, обращаясь к отцу и матери одновременно, но и у нее не было слов утешения. И она, как мать, стала плакать, прислонившись к плечу отца с другой стороны.
Пришли Истокины. Они молча присели на корточки рядом с ними. Тога, как мог, прочитал заупокойную молитву. Когда он начал гундосить нараспев ее непонятные строки, Мехри и Саодат перестали плакать, Пулат только чувствовал, как вздрагивали их щуплые плечи. «Да, земля тверда, а небо — далеко, — подумал он, понемногу приходя в себя, — оно равнодушно, к нам, к людям. Копошитесь, как муравьи, и копошитесь на здоровье, мне абсолютно нет до вас дела!» Михаил Семенович и Ксения-опа вместе со всеми сделали «оумин». Саодат пошла вскипятить чай.
— Нет у меня слов, чтобы выразить тяжесть твоего горя, брат, — сказал после долгого молчания Истокин. — Оно нелепо, неестественно от природы. Но что поделаешь? Тысячи таких, как наш Сиддык, смелых и отважных йигитов гибнут каждый день и час, гибнут ради того, чтобы завтра люди жили без войны. Извини, что я говорю немного возвышенно, может, эти слова и не подходящи для данного момента, но мои слова искренни, я их пропустил через свое сердце. Тебе надо понять, что такая страшная война не может обойтись без крови и жертв. И победа без этого тоже невозможна, наша победа. Гордись, что твой сын принес на алтарь будущей победы самое дорогое — свою жизнь!
— Не убивайте себя горем, Пулатджан, — тихо сказала Ксения-опа, погладив его руку, — мужчины не имеют права на это…
Время шло. Оно притупило боль утраты в сердцах членов семьи Пулата. Работа и люди, окружавшие их, и в первую очередь Истокины, старались не оставлять их самих с собой, почти каждый день навещали или приглашали к себе. Пулат понимал, что другу и самому нелегко. От Бориса пришла еще одна радиограмма, это было месяца четыре назад, и с тех пор опять ни слова. И тем не менее, Михаил Семенович и Ксения-опа отвлекали их разговорами о делах сегодняшних, хвалили Саодат, что она достойно заменяет брата, мол, без ее рук МТС пришлось бы туго. Пулат и сам видел, как работает дочь. Ему и жалко ее было порой, ведь совсем еще пигалица, в куклы бы ей играть, а она, как взрослая, стоит по полторы смены у станка. И он, как заведующий мастерскими, поощряет эту ее, не по плечам, трудную работу, да еще и ночами сидит с ней, составляя наряды. Слесари, медники, мотористы — десятки людей зависели от этих нарядов, которые нужно было сдать в срок.
Отдаваясь всецело делу, он часто вспоминал фразу, брошенную однажды сыном: «Сын за отца не отвечает». Эти слова, сказанные Сиддыком в райкоме комсомола, теперь не давали ему покоя. «А отец за сына? — спрашивал он себя. — Отвечает! Значит, я за него обязан постоять. С оружием. Только с оружием!..» После того, как провели по сыну годовые поминки, он пришел к директору МТС.
— Я хочу идти в армию, — сказал он Истокину, положив на стол заявление.
— Сына потерял, мало тебе? — сказал Истокин. — Свояченица служит, и еще неизвестно чем кончится это, мало тебе?
— Шаходат не служит, а работает, — возразил Пулат, — она возит раненых в поезде.
— Там, где летают вражеские самолеты, стреляют из пушек, милый мой, уже не работа, а война! Ты нужен здесь, потому и забронирован. Кто хлеб сеять будет, кто трактора ремонтировать, хлопок выращивать, овец пасти… да мало ли еще какие дела свершать, если все на фронт уйдут? Линия фронта проходит и через твои мастерские, Пулат. Иди домой и будь доволен, что попал в категорию таких необходимых людей.
— Я обязан отомстить фашисту за смерть сына, — сказал Пулат.
— Отомстят без тебя. За все отомстят! Видишь, какой котел устроили им под Сталинградом? Теперь фашисты уже не очухаются, солнце их пошло к закату и никогда не взойдет!
— Я не уйду отсюда, пока ты не отпустишь меня, Миша, — упрямо сказал Пулат. — Сын — мой, значит, я и должен отомстить! А бронь твоя мне не нужна, отдай ее кому хочешь!
— Если бы это было в моих силах, — устало произнес Истокин. Он подумал, что Пулат настроен решительно и не уйдет в самом деле, пока не подпишешь заявления. А кого на его место? Деда Гришу? Из него, как говорят, песок сыплется… — Хоп, иди пока домой, посоветуюсь с начальником политотдела.
Наутро, придя на работу, Пулат снова зашел к Истокину.
— Некем тебя заменить, брат, — сказал директор, — весь вечер ломали голову, и ничего путного… Я понимаю тебя, если по секрету, то мне и самому хочется туда! Бронь снять у меня нет прав, Пулатджан.