Страница 39 из 72
— Будто чувствовал беду Турды-ака, — сказала Норбиби-хола. — Едва в дом вошли джигиты, как он тут же отвел Мехри и младшенькую Шаходат в горы и спрятал в зарослях арчи. А со старших его дочерей эти разбойники не спускали глаз, заставляли прислуживать себе — чай вскипятить, полить воды на руки, принести полотенце. Словом, Турды не смог увести их со двора.
— Они заверили отца, — сказала Мехри, успокоившись, — что ему нечего тревожиться за дочерей, мол, мы мусульмане и ничего непристойного себе не позволим. Что было потом, я не знаю, но когда мы вернулись, труп отца лежал в вашем дворе, а моя мать с Хосият и Бодом, оказывается, сгорели в доме.
— У вас, Пулат, все произошло на следующую ночь, — сказал Карим-ота. Бек приказал Гульсум прийти к нему в михманхану. Она хотела незаметно уйти, но джигиты схватили ее и привели к своему хозяину. Бек, говорят, страшно ругал ее, приказал подчиненным раздеть догола и держать. Он на их глазах совершил насилие. Услышав крик Гульсум, в михманхану прибежала мать, туда же поспешил и Турды-ака. Его застрелили прямо возле дарчи. А потом бек и его джигиты стали измываться над двумя женщинами. То, что они делали с ними, здравый ум не может себе даже представить, совесть мусульманина тем более. Но что для этих насильников чужая слеза? Вода и не более!
— Ну, а дальше что, дальше? — настаивал Пулат.
— Промолчишь, — душа заболит, скажешь — язык заболит, сынок. Они связали твою мать, эту святую женщину, и на ее глазах насиловали Гульсум. А потом — наоборот, подлецы. Не пощадили ее седых волос!.. На рассвете Гульсум каким-то образом выбралась из дома и побежала к ущелью. За ней погнались джигиты бека, но не успели… она бросилась в пропасть. Халчучук схватила тешу и рассекла голову джигита, который стерег Гульсум, надвое, и бросилась на самого бека. Но тот выстрелил раньше… Вот и все, сынок!
— Утром, — добавил Хашим-бобо, — когда в кишлаке, кроме нас, кошек и собак, никого не осталось, бек приказал сжечь кишлак и сам ждал неподалеку, пока от Кайнар-булака осталось то, что ты видишь. Затем исчез куда-то. О, аллах, за что ты нас так строго наказал?
— Проклято это место, — сказал Карим-ота, — проклято на веки вечные. И мы, оставшиеся в живых, решили завтра утром навсегда покинуть Кайнар-булак. Мы не знаем, что будет с нами, но хуже того, что уже было, уверены, никто придумать не сможет!..
Рассказы земляков потрясли Пулата. Он долго сидел молча, словно бы окаменев, но мысль работала. «Что бы со мной ни случилось, — думал он, — я клянусь именем погибших здесь, что найду этого плешивого палача и отомщу за них. За измену отцу. За поруганную честь матери, сестры и всех девушек Кайнар-булака, за дядю Турды. О, аллах, если ты и впрямь существуешь на небе, дозволь мне, твоему верному рабу, заглянуть в глаза Хайиткаля перед его смертью!» Разум его не воспринимал случившегося, не хотел соглашаться с тем, что это совершили мусульмане, люди, с которыми он сам совсем недавно сражался бок о бок под знаменем ислама, на котором было написано «Все мусульмане — братья». Но глаза не обманывают. Они видят развалины кишлака и кучку измученных горем людей.
— Что же ты намерен делать дальше, Пулатджан? — спросила Норбиби-хола.
— Говорят, что и с пути сворачивай с большинством, — вместо него произнес Хашим-ота. — Наша судьба — это и его судьба.
«Да, — согласился Пулат про себя, — ота, пожалуй, прав. Я разделю с ними их судьбу. Но прежде отомщу Хайиткалю! Пойду и попрошусь в красноармейцы, чтобы вместе с ними найти плешивого бека. Отаджан, ты погиб за неправое дело, обманутый эмиром и муллами. Прости меня за правду, но, если бы ты сейчас был тут, согласился бы со мной. И я отныне постараюсь исправить нашу общую ошибку, ота… Я клянусь памятью отца, матери и сестры, что отомщу Хайиткалю! — твердо произнес Пулат.
— Пусть да свершится твоя клятва, — произнес Карим-ота, — оумин!»
Весь рассказ Пулата Артык выслушал молча, не задавал вопросов, но вдруг вскинулся:
— Вот что погубило тогда наше дело, — сказал Артык. — Жадность одних, их стремление жить все время в роскоши, тянуть себе все и вся… В то же время другие умирали от голода. Нет, чтобы баи и чиновники по-братски поделились добром с народом, ну, хотя бы на время, пока не отстояли святое дело ислама, нет, призывая людей драться, сами чинили над ними всякие пакости. Вот и вышло, что потеряли все. Бараны!
— Не в этом, наверное, дело, ака, — сказал Пулат. — Большевики, они сразу дали землю беднякам, отобрали ее у баев и раздали! А дехканину что? Ему только дай землицу!
— Да, тут они опередили нас, — согласился Артык. — Если бы среди воинов ислама нашелся умный человек, собрал бы всех этих ненасытных баев и ишанов, объяснил им что к чему, может, по-другому совсем пошла жизнь.
— А чем она сейчас плоха? — спросил Пулат.
— Разве я об этом, брат? Просто было бы тогда другое государство, где все были бы равны перед творцом, и все.
— Перед ним мы всегда были равны, ака, а вот друг перед другом — никогда. И никогда не стали бы такими!
— Не будем спорить, — предложил Артык, — что было потом?
— Потом? — Пулат сморщил лоб, вспоминая все, что выпало тогда на его долю, — потом я оказался в Бандыхане, — сказал он.
— А Хайиткаль?
— Не судьба была мне ему отомстить, этому плешивому палачу. Только было собрался в Юрчи, чтобы стать красноармейцем, вернулся оттуда один из бандыханцев, — на базар ездил, оказывается, — и сообщил, что каля поймали, судили и уже расстреляли. Но я удовлетворен и тем, что этого курбаши расстреляли в Денау на скотном базаре. Смерть свою он все-таки нашел в навозе!
— Собаке собачья смерть, — сказал Артык.
— Вот именно.
— А ты, брат, чувствую, доволен своей жизнью? — произнес Артык полушутливо.
— А на что мне обижаться? Всюду, где бы я ни был, мне встречались люди доброй души, ака. Взять хотя бы Мухтара-тога. Ну, кто я ему, если по существу? Никто. В тот момент, когда я пришел к нему, три лишних рта в ограбленном басмачами доме, и только! Однако он принял нас как родных своих детей, поделился последним и всю жизнь заботится, точно отец. Или возьмите нашего директора Истокина. Он чуть старше меня. — Сейчас Пулат не хотел омрачать настроение брата напоминанием о том, что тот убийца брата директора. — Не обижайтесь, ака, но он, хоть и русский, для меня будто еще один брат. Он помог мне найти свою дорогу в жизни. Кто я сегодня? Участковый механик МТС. Зарабатываю неплохо, каждые три месяца премии получаю. Моя фотография на доске почета висит. К моему голосу прислушиваются, со мной советуются. Сиддык тоже был в почете, его, как лучшего среди своих сверстников, послали учиться на красного командира. Дом мой… не хуже, чем у других. У меня нет оснований жаловаться на свою судьбу и, тем более, на Советскую власть. Она отдает мне все. Я ей, если хотите знать, обязан до самой могилы. За то, что простила меня и дала возможность почувствовать себя равным среди равных.
«Бедняжка, — думал Артык о Пулате, — и это убогое существование он считает вершиной благополучия, выражает телячий восторг по поводу того, что его сделали механиком, а фотографию повесили на какую-то доску». Но вслух произнес другое:
— Тогда время такое было. Кайнарбулакцев и миллионы других узбеков пугала неизвестность: что будет завтра, может, хуже станет? Муллы подогревали эту растерянность, зная, что люди им верят, звали на борьбу с Советской властью. И мы шли.
— Вы не правы, ака, — сказал Пулат, подумав, что опять между ними начинается спор, чего ему лично не хотелось. — Темнота нас заставляла идти по кривой дороге. Это как в степи ночью — до утра кружишься вокруг своего кишлака, думаешь, до Мекки дошел, и к удивлению узнаешь, что топтался на одном месте.
— Темнота и пугает своей неизвестностью, — сказал Артык. Он понял, что сегодняшний Пулат совсем не тот, с которым он расстался много лет назад. Этот, при своей наивности, одно усвоил хорошо — Советская власть его друг. И теперь Артык, произнеся эту фразу, пытался в его глазах оправдать самого себя.