Страница 40 из 72
— Одно дело пугает, а другое — сбивает с пути, — не согласился с ним Пулат. — Тысячу, может, сто тысяч сбила она, а миллионы… их же никакие ишаны и муфтии не увлекли. Мы с вами, ака, и наш отец оказались темнее этих миллионов.
— Если ты не успел вступить в партию, — грустно произнес Артык, — то сейчас как раз время подать заявление. Политически ты вполне созрел.
— Мое прошлое, — сказал Пулат, — никогда мне не позволит решиться на такой шаг. Когда Сиддыка принимали в комсомол, думал, если откажут, наложу на себя руки. Почему? Да чтобы не мешать ему жить. Слава аллаху, обошлось, приняли. А ведь это такое великодушие! Простить юноше тяжкие преступления отца… на это способна только Советская власть, ака!
— Ну, вот видишь, — сказал Артык, — сам же и подошел к тому, о чем я тебе советовал. Простили твоему сыну, значит, — и тебе! Разве ты убил кого?
— Откуда мне знать? Я стрелял в людей, это точно. Целился в них. Видно, мои пули не улетали в молоко. Так что… если кровь и не на руках, то на совести моей есть…
— Но ведь ты, — не унимался Артык, — не жалеешь своих сил и знаний, чтобы выполнять порученное дело честно и добросовестно. Пользуешься уважением и почетом. Партии только такие люди и нужны.
— Может быть, — кивнул Пулат.
— А как же иначе? — воскликнул Артык. Он, сам не зная почему, злился на брата и настаивал на своем нелепом предложении, чтобы выиграть время, оставить его ровно столько, сколько хватит для того, чтобы рассказать о себе в двух словах. Артык понимал, что Пулат в конце концов начнет сам задавать вопросы, может, и Хамида еще раз вспомнит. Да мало ли о чем спросит, думал он, а вдруг начнет сопоставлять да анализировать… — Пиши завтра же заявление!
— Нет, ака, — покачал головой Пулат, — я этого никогда не сделаю! Но за дело партии, если понадобится, не пожалею жизни. — Тут случилось то, что Артык хотел оттянуть. — Расскажите лучше о себе, ака…
Артыку было о чем рассказать. Тот день, когда он опередил красноармейца и спас жизнь бека, стал для него днем щедрого милосердия аллаха, круто повернувшего его судьбу. Вместе с сыновьями двух тохсаба из Куляба, Сайфулло и Назарбека, парнями смелыми и решительными, Артык стал личным телохранителем зятя эмира. Хотя в его свите насчитывалось свыше двухсот джигитов, — в их числе и Хамид, — правом входить к нему без доклада, выполнять, особо важные и секретные поручения, а часто и разделять трапезу, пользовались только эти трое.
Переправившись через Амударью, бек направился в Кабул, где под крылышком короля Амануллы-хана нашел прибежище эмир Алимхан. Всадники несколько дней ехали по выжженной степи. Следуя на полкорпуса коня позади бека, Артык видел бесчисленные стада овец и табуны коней, принадлежащих баям и вельможам эмирата, хивинским и кокандским правителям. Тут, в северной части Афганистана, звучали и узбекская, и туркменская, и киргизская, и уйгурская, и бог ее знает еще какие речи. Повсюду, где бы ни останавливался Ибрагимбек, его встречали с почетом, закалывали откормленных жеребят для казы, укладывали спать в лучших юртах. Почестями не обходили и джигитов.
Кабул был пыльным городом со множеством мечетей, видных издали по мачтам минаретов. Он показался Артыку огромным, потому что большего ему не приходилось видеть. Город был наводнен разноликим и разноязыким народом. Здесь встречались и бледнолицые люди со светлыми волосами и голубыми глазами, почти такие же, как красноармейцы, но одеты они были, как и все богатые кабульцы, в дорогие халаты, на головах же — шелковые чалмы.
Несмотря на широкие халаты, Артык сразу отметил их армейскую выправку. Инглизы — называли одних, германцы — других.
Артык встречал таких людей и среди сопровождавших длинные караваны верблюдов, но не проявлял к ним особого интереса. С иными бек подолгу беседовал. Случалось, что после такой беседы караван сворачивал с пути и направлялся в обратную сторону. Теперь же, узнав, кто они, Артык догадался, что борьба мусульман в Туркестане и в эмирате с неверными ведется с помощью их оружия, может, и денег.
Эмир жил в богатой части города, в красивом дворце, окруженном высокими каменными стенами. Во дворе росли могучие чинары, а на свободных от деревьев участках полыхали розы, источали пряные ароматы различные сорта райхона. Тут было несколько хаузов, наполненных прозрачной ключевой водой, и оттого, казалось, зной, опалявший город, не проникал за эти стены. Ибрагимбек, разместив своих джигитов в караван-сарае на окраине под ответственность Назарбека и Сайфулло, велел Артыку следовать за собой.
В дом эмира его не пригласили. Он устроился на чорпае под чинарой, рядом с которой отливал синевой зеркала большой хауз. Прохлада, что исходила от воды, взбодрила его, и он отдал должное угощеньям, принесенным слугами из кухни. Шурпа с плавающими на поверхности кусочками сала, плов по-бухарски, жареные ребрышки молодого барашка, тушки перепелов в томатном соусе — все это, щедро приправленное специями и густо наперченное, кажется, не утоляло голод, а наоборот, возбуждало аппетит. «О, аллах, — мысленно обращался он к богу, опустошая блюда и пиалы с мусалласом, — до самой смерти не иссякнет поток моих благодарностей тебе за то, что так возвысил меня!..» Артык отведал и сладостей, что были поставлены на дастархан в блюдцах, когда он еще только сел на чорпаю. Больше всего ему понравились косточки миндаля в сахаре.
— Можете и поспать малость, — сказал ему слуга, убирая дастархан. Он видел, что гость, разморенный вином и обильной едой, начал клевать носом. — В случае чего, я успею разбудить вас, господин…
Под вечер, когда солнце скатилось к отрогам Гиндукуша, а его косые лучи разлились золотом в уголке хауза, Артыка разбудили и сказали, что приглашают в покои эмира. В одной руке слуга держал серебряный кумган с водой, а в другой — полотенце. Артык умылся, подтянул потуже бельбог, под которым был еще и широкий офицерский ремень с кобурой револьвера. Почистив тряпкой сапоги, он пошел следом за слугой. У входа в дом разулся и надел кавуши. Он не помнит, сколько комнат и коридоров прошел, пока добрался до михманханы светлейшего. Впрочем, Артык не был уверен, что эта комната без двери, но с тяжелыми бархатными портьерами в ее проеме, служила гостиной. Но когда он вошел и, потупив взгляд, припал на колени тут же у входа, успел заметить, что вся она была увешана дорогими персидскими коврами, что в ней не было окон и не на всех подсвечниках горели свечи, поэтому царил полумрак.
— Вот это и есть тот славный джигит, что спас мне жизнь, — сказал бек. — Артык, сын преданного вашего слуги Сиддык-бая, ваше величество.
— Встань, йигит! — приказал эмир.
Артык вскочил и застыл, точно воин в почетном карауле. Эмир полулежал на курпаче, облокотившись на груду подушек. Он показался Артыку невысоким, но коренастым мужчиной, которому далеко за пятьдесят. Борода у светлейшего была широкой, густой и черной, как ночь. Усы пышные, а лицо одутловатое, будто отекшее от хвори. Глаза навыкате, как у рыбы. У его ног сидела грузная пожилая женщина, прикрыв наполовину лицо шалью. Напротив него, скрестив ноги, сидел бек, обняв мальчика лет десяти, а рядом, также прикрыв лицо, — женщина лет тридцати или даже меньше. Ее глаза… Они горели огнем и, казалось, пронизывали насквозь. Это был взгляд жгучий, страстный, откровенно зовущий. «Она, видно, дочь эмира, — подумал Артык, — и жена бека. А та… жаба… ее мать, старшая жена эмира».
— Ты спас жизнь опоры эмирата, — произнес эмир, — и мы тебе даруем звание мингбаши. А это, — он бросил к ногам Артыка мешочек с золотом, — награда за твою смелость, йигит!
— Благодарю тебя, о, светлейший из светлых, — с дрожью в голосе произнес Артык, — за все эти милости, но дозволь мне отказаться от денег, я лишь выполнял долг твоего верного слуги и не больше!
— Вы настоящий джигит, — сказала жена эмира и, повернувшись к мужу, добавила: — Он не из тех, кто готов растащить ваши богатства, не гневайтесь на него, мой господин.