Страница 38 из 72
— Слышал, слышал, — произнес Артык, — мне уже тога тут обо всем рассказал. Ну, что ж, рад за тебя, брат! Пусть творец и впредь не обходит тебя и твою семью своими милостями!
— Спасибо на добром слове, ака! Как вы сами-то? Лет двадцать, поди, прошло с тех пор, как мы расстались?
— Восемнадцать, брат. Кажется, много, а по сути — мгновенье. Вроде бы вчера я уехал от вас, тебя и отца. Да, время быстротечно, не успеешь обернуться, пора прощаться с белым светом, черт возьми! Ну, да ладно, не для одних нас оно такое!
— Какие добрые ветры вас привели в родные края, ака? — спросил Пулат.
— Дела. Приехал с научной экспедицией. Я же стал ученым, историком, изучаю историю узбекского народа. В Сурхандарье же столько неизученных памятников старины, что дел не только на мою жизнь, но и на жизни моих внуков и правнуков хватит. Сейчас моя экспедиция работает в Зараут-сае, это в Байсунских горах, снимает копии наскальных рисунков первобытных людей. Выпал вот свободный денек, приехал к тебе. А вообще я живу в Ленинграде, работаю в музее, который называется Эрмитажем.
Артык рассказывал о себе так обстоятельно, что Пулату показалось, что он этим предупреждает возможные его вопросы. Но он понятия не имел о том, что сообщал брат, хотя людей в таких же войлочных шляпах встречал не раз, и не только в самом Шерабаде, но и в степи, обычно возле какого-нибудь тепе. «Ученый, Ленинград, Эрмитаж…» Все это так было далеко от «Афганистана, жены Ибрагимбека и Туркестанского комитета», о котором рассказывал Хамид, что Пулат растерялся. «Мой брат ученый, — думал он, слушая Артыка, — вот он сидит передо мной, живой, одетый, как ученый. Зачем же Хамиду нужно было обманывать меня?»
— И давно вы там, ака? — спросил он.
— В Ленинграде? Да все эти восемнадцать лет, а что?
— И не могли подать весточку о себе?! — произнес с упреком Пулат.
— А куда и кому, брат? Писал я. Только мне ответили, что в Кайнар-булаке теперь никто не живет, куда подевались его жители, мол, неизвестно. Сам ведь знаешь, человек не хозяин себе, а в моей работе — и подавно. Каждый год музей снаряжает длительные экспедиции, так что мне пришлось побывать почти во всех уголках страны. В этом году вот послали сюда, и слава аллаху, смог наконец увидеть тебя!
«Раз он не знал, где меня искать, — подумал Пулат, — то как же нашел сразу? А, может, не сразу? Ведь Хамид как искал? Чуть ли не всю долину, говорил, прошел, и только в Бандыхане узнал все. Наверно, и Артык-ака вот так же расспрашивал обо мне. Поинтересоваться, значит, оскорбить. Скажет, нашел его, а он еще подозревает в чем-то!..»
— Выходит, Хамид безбожно врал о вас, — произнес, усмехнувшись, Пулат. — Ну, и скотина!
— Хамид?
— Да.
— Какой Хамид?
— Да тот, что с вами тогда ушел к Ибрагимбеку, ака.
— Когда ты с ним встречался? — спросил Артык.
— Лет десять уже прошло.
— Гм. И что же он тебе наплел обо мне?
Пулат повторил рассказ Хамида, правда, не вдаваясь в подробности, касающиеся старшей жены бека.
— Действительно, скотина, — воскликнул Артык. — Я черт знает чем занят, а он… Попался бы мне этот негодяй, я бы ему шею свернул!
Артык внимательно следил за выражением лица брата.
Пулат размышлял: «Неужели Хамид врал?.. — Он хотел, чтобы тот соврал, но напряженность в поведении брата заставляла его сомневаться в этом. Вместе с тем, ему была противна сама мысль, что перед ним сидит враг, что он, хозяин этого дома, потчует его, предоставив, как дорогому гостю, красный угол. — Почему я такой мнительный, — спрашивал он сам себя. — Конечно же, брат советский человек, ученый, и нечего тут сомневаться!» Тут Мехри принесла из кухни чашку дымящегося плова и поставила на дастархан, позвала дочку в дом. Пулат незаметно подмигнул ей, она принесла из комнаты бутылку водки. Сам Пулат не пил, но водка в доме всегда была на случай появления неожиданных гостей. Он налил полную пиалу брату и немного себе.
— Что это ты так? — спросил Артык.
— Не привык к этому делу, ака, — произнес Пулат, покраснев, словно бы уличенный в обмане.
— Хоп. Давай выпьем за встречу, брат! — Артык выпил пиалу до дна и закусил кусочком помидора. — Пусть благополучие не покидает этот дом.
— Женаты, наверное, на русской? — спросил Пулат, жестом приглашая брата к плову.
— Разумеется.
— Тогда надо повторить, ака, — сказал Пулат, разливая в пиалы водку, — теперь за здоровье и благополучие вашей семьи!
— Хорошо, только пусть эта будет последней. Я ведь тоже не очень уважаю ее, проклятую! Не мусульманское это дело, признаться.
— Хоп, — кивнул Пулат…
После ужина Мехри постелила братьям тут же на чорпае. Делала она все молча, не вмешиваясь в разговор мужчин, негромко отвечая на редкие вопросы Артыка. Когда братья легли, Мехри принесла им чайник свежезаваренного чая и пиалы. И они почти до утра не сомкнули глаз, вспоминая о прошлом, ведя речь о настоящем. Собственно, больше говорил Пулат, а Артык только слушал, иногда уточнял ту или иную деталь его рассказа.
— Хайиткаль предал нас, — сказал Пулат, вспоминая последние дни отряда отца, — мы попали в ловушку, в пещеру.
— Теперь мне хочется узнать все о Кайнар-булаке, — перебил его Артык…
— Когда я вернулся на пепелище, оставшееся от Кайнар-булака, и припал к ледяной воде родника, вокруг собрались люди. Вот они что рассказали:
«Их было человек пятьдесят, — начал Карим-ота, когда все собравшиеся последовали примеру хола, устроились кто на голышах, а кто просто присел на корточки, — узбеки и таджики, братья по вере. Вооружены до зубов, на взмыленных конях. Появились они под вечер из-за Сангардака, как им удалось пройти перевал, нам неведомо, видно, джинны перенесли их на своих крыльях. Здесь, у родника, собрали всех жителей кишлака и стали расспрашивать о гяурах. Мы ответили, что здесь еще никто чужой не появлялся, а какие из себя эти неверные, даже понятия не имеем. Кто-то поинтересовался, сколько дорог ведет к Байсуну. Ответили и на этот вопрос. Тогда старший, которого все называли Хайитбеком, послал к тропе четверых всадников с ружьем на маленьких колесиках. Мы такого ружья никогда и не видели. Бек объявил нам, что он и его люди — воины ислама, что отряд в одной из битв с гяурами не сумел одолеть их и вынужден был уйти сюда. Добавил, что отдохнет тут несколько дней, чтобы с новыми силами продолжать борьбу.»
— Хуш келибсиз, сказали мы им, — продолжал рассказ Хашим-бобо, дед погибшего Саттара, — и тут же решили, что сам бек и трое его джигитов, самых близких, остановятся в вашем доме, Пулатбай… Других тоже разместили по домам, закололи в честь гостей кто овцу, а кто — козу. Не пожалели ячменя для их коней. И вот наступила ночь…
— Где моя мать и Гульсум? — спросил Пулат, воспользовавшись паузой.
— Ты послушай, сынок, что произошло потом, — ответил, тяжело вздохнув, Карим-ота, — не спеши.
— И вот наступила ночь, — повторил Хашим-бобо. — Люди бека утолили голод, отдохнули и… началось. То в том, то в этом доме истошно закричали женщины и девушки, громко заплакали дети. Раздались и первые выстрелы. Джигиты расстреливали всякого, кто хотя бы одним словом осудил их подлость или сопротивлялся им. Дочку Рисолат-хола двенадцатилетнюю Тозагуль изнасиловали трое. К утру девочка умерла. Хола пошла жаловаться на своих постояльцев беку, а тот застрелил ее и приказал выбросить труп за дувал, как собаку. В первое утро кишлак недосчитался трех мужчин, Тозагуль, ее матери и двух подростков, вступившихся за матерей и сестер…
Люди рассказывали о пережитом, а сердце Пулата было полным гнева. «Если бы я знал, — думал он, — если бы хоть почувствовал… Я бы этого плешивого изменника прирезал сам, как курицу, я бы подверг его таким пыткам, которые и не снились моему брату Артыку. Я бы заставил его корчиться от страшной боли, извиваться, как змея, и орать во всю глотку…» О том, что случилось в доме Сиддык-бая, рассказала Мехри.
— В ту первую ночь, — сказала она, — в нашем доме было спокойно. Гульсум прибежала к нам и сообщила, что бек этот был правой рукой вашего отца, прозванного «снежным барсом» за свою смелость. Он, то есть бек, передал вашей матери и сестре привет от него, сказал, что вы воюете с гяурами вместе с отцом, а Артык-ака служит самому Ибрагимбеку, зятю эмира. Халчучук-хола от радости этой показала беку, где хранится добро эмира, тот позвал своих джигитов, и они в один миг растащили все. А у нас в ту ночь… — Мехри начала плакать, и рассказ ее прервался.