Страница 24 из 72
Но и в степи, как стал замечать Пулат, весна была хороша. Сама степь простирается, как бескрайний изумрудный ковер, по которому точно огненные узоры пылают островки маков, словно праздничные дастарханы лежат поля ромашек, а заросли цветущей сурепки похожи на расшитые золотом парчовые курпачи. В прозрачно-голубом, как стекло, небе висят перышки облаков. Они напоминают белых журавлей, что непривычно разрозненно греются под яркими, но не испепеляющими, как в саратан, лучами солнца. То тут, то там, будто приклеенные к своду, застыли жаворонки. Но, к сожалению, все это быстро кончается. Уже к началу лета степь приобретает один, грязно-рыжий, до боли режущий глаза, цвет.
А сейчас весна. Пулат шагает по тропке, что бежит рядом с большаком, проложенным за века колесами арб и копытами коней. Он до того укатан и утрамбован, что на нем, словно на камне, ничего не растет. Местные жители считают, что это в общем-то кстати, ранней весной и зимой его не развозит в месиво, кони и арбы идут как по мощенным гранитом улицам священной Бухары. Ну, а летом дорога покрывается толстым слоем прогорклой ковыльной пыли, однако в то время, слава аллаху, и не обязательно ехать по ней. Степь ровна, как плоская крыша.
Пулат решил идти сегодня, но Мухтар-тога рассоветовал, мол, трава и прошлогодний янтак станут цепляться за чарыки, мешать, да и змеи выпустили свое потомство на свет божий, укусит какая — кто поможет?! Неизвестно, сможешь ли, мол, вообще дойти до Шерабада. А тут… хорошая ли, плохая — но дорога, глядишь, арба подвернется. О ней тога напомнил просто так, чтобы вселить в душу Пулату надежду, которая, все знают, тоже неплохой попутчик, когда никого рядом не будет. Если снаряжалась арба, в Бандыхане об этом знали за несколько дней вперед. Сегодня же, насколько Пулату было известно, ни одна арба не собиралась ни в Шерабад, ни в Термез. И все же он был благодарен тога за совет, даже в этом старик проявлял трогательную заботу о нем.
Он шел и пытался представить, как выглядел бы большак с высоты птичьего полета. В горах проще, там надо взойти на перевал и оглянуться, весь пройденный путь окажется, как на ладони, а здесь…
Через его плечо перекинут хурджум. Он тяжел, точно предназначен для коня чавандоза. Тут уж постаралась Мехри. Кроме белья, портянок, носовых платков и прочей мелочи, она собрала и ухитрилась втиснуть в него столько снеди, что, по мнению Пулата, ему хватило бы на все полгода учебы. Как уж не доказывал он ей, что в Шерабаде его будет кормить государство и, пожалуй, еще лучше, чем она дома, Мехри кивала головой, но поступала по-своему. В конце концов он махнул рукой, а в груди приятно защемило от ее заботы.
Хотя солнце довольно высоко поднялось над Боботагом, было сравнительно прохладно. Пулат шел споро, казалось, встречный ветерок нес его на невидимых крыльях вопреки своей же природе — дул в грудь, а чудилось, подталкивал в спину…
В начале минувшей зимы в Бандыхан снова приехал давний друг Пулата Михаил Истокин, работавший агрономом в Шерабаде. Это был белокурый коренастый парень примерно одних с ним лет. Он в совершенстве владел узбекским языком, был веселым и общительным человеком, аскиябозом, что более всего импонировало бандыханцам, уважающим шутку и вовремя брошенное меткое слово. С Истокиным Пулат уже знаком три года. С тех пор, как во главе комиссии Шерабадского вилойята тот впервые оказался в Бандыхане.
Пулат вспомнил то время. После того, как в кишлаке уверовали в то, что бывшие хозяева уже никогда не вернутся обратно, многие из числа людей среднего достатка, имевшие больше, чем у других, рабочего скота и семян, нередко нанимавшие и батраков, захватили самые лучшие земли, положение основной массы дехкан стало ухудшаться — они были вынуждены довольствоваться дальними, малопригодными землями. А вывезти туда навоз, чтобы улучшить ее структуру, сделать более или менее плодородной, было целой проблемой. Не было ни арб, ни волов. Комиссия пробыла в Бандыхане три дня. Она заново перераспределила землю, учла количество ртов в семьях, наличие тягловой силы, ну, и многие другие условия рассмотрела. Старопахотные земли, лежащие недалеко от кишлака, получили бедняки, а крепкие хозяйства — то, что осталось. Состоятельные внешне восприняли новое распределение как должное, но злобу затаили, да еще какую злобу!
В тот вечер бедняков пригласили в дом Мухтара-тога, где жили гости. Собралось человек сто, расположились они на старых шалчах, брошенных без циновок прямо на землю во дворе. Собрание это было негласным, зажиточных на него не приглашали.
— Так вот, друзья, — начал Истокин, когда люди притихли, увидев, что он встал, — Советская власть в первую очередь власть самых бедных и обездоленных, тех, кто веками гнул спины на эмира, беков и баев. И потому защита их интересов, — главная задача этой власти. С басмачами мы в основном справились, хотя и не исключены неожиданности. К ним надо быть всегда готовыми. Миром можно и гору сдвинуть, говорят мудрые. Вы тоже многого добьетесь, если будете действовать сообща. Думаю, в вашем кишлаке так же, как и всюду в долине, воцарятся мир и спокойствие.
— Правильно, уртак комиссия, — произнес кто-то, и его поддержали, — если все искать пойдут, даже то, чего нет, найдут.
— Баракалла, — сказал Истокин, — но, вы знаете, когда чабанов много…
— Овцы дохнут!
— Вот именно, нужно вам посоветоваться между собой и избрать себе кого-то вроде командира, чтобы советоваться с ним, да, чтобы и Советская власть могла спросить с кого. Пусть этот человек будет честным и справедливым.
— Тогда Мухтара-тога, больше некому.
— Пусть будет Мухтарджан! Он беден, как нищий. Хитрить не умеет, ума достаточно.
— Проголосуем, — предложил Истокин, — кто за то, чтобы избрать Мухтара-тога амлякдором бедняков, поднимите руки.
Все проголосовали за.
— Теперь я хочу сообщить вам вот о чем, — сказал агроном. — В Шерабаде создается агроучасток. Организация эта государственная и призвана помогать дехканам хорошими семенами, а позже — плугами, волами и тракторами. Но главное, она должна научить крестьян правильно хозяйствовать на земле, советовать, что и когда сеять.
— Это мы, слава аллаху, и сами знаем, — сказал Шайим-бобо, — было бы что сеять. Поможете семенами, доброе дело сделаете.
— Ну, что ж, — произнес с улыбкой Истокин, — поможем.
— Э-э, — воскликнул кто-то кисло, — дадите таньгу, а возвращать придется три!
— Советская власть не ростовщик, запомните это! Если она и даст что-то, то под небольшие проценты.
— Под какие, комиссия-ака?
— Ну, скажем, вам дали пуд пшеницы или ячменя, — ответил Истокин, — вернете пуд и четыре фунта.
— Зачем так мало — пуд? Батман!
— Ох, и аппетит у тебя, Кадырбай, — рассмеялись дехкане, — лишь бы побольше урвать!
— Я ведь про пуд сказал для примера, — произнес Истокин, — чтобы вы сами подсчитали проценты. Потребуется, дадим и батман.
— Если за пуд возьмете дополнительно только четыре фунта, это очень справедливо! Баи брали половину урожая, да и за это мы обязаны были благодарить их до конца жизни.
— Власть ведь ваша, товарищи, зачем же ей вас обирать?
— Хорошая власть!..
Допоздна засиделись бандыханцы, выясняя свои будущие отношения с такой доброй организацией. Что касается зерна, тут для них все было ясно, но арендная плата за скот и инвентарь… в этом и сам Истокин пока мало что знал. А дехкан это интересовало не меньше, чем семена.
— Я выясню, — пообещал он, — и постараюсь побыстрее сообщить вам через Мухтара-тога. — Повернулся к нему: — Будете в Шерабаде, зайдите ко мне, тога.
Тот кивнул. Где-то за полночь, когда пропели первые петухи, люди разошлись. Тога попросил Пулата остаться на чашку чая. Стало прохладнее, и гости перебрались на чорпаю. За жирной кашей, которую хола приготовила из пшеничной сечки, завязалась неторопливая беседа, в основном о работе комиссии. Неожиданно Истокин обратился к Пулату:
— Вы, усто, насколько я догадываюсь, байсунский?