Страница 23 из 72
— С гор выбивают красноармейцы, — сказал Пулат.
— Вот видите, — кивнул тога. — Скоро этому времени смут и беспокойства придет конец. Поэтому, дети мои, поживите пока у нас, понравится, останетесь навсегда, мы будем только рады этому.
Пулат не думал об этом. Вчера на его пути оказался кишлак, и он постучался в первую попавшуюся калитку: надо было где-то скоротать ночь. Сейчас, выслушав предложение тога, он подумал, что тот прав. Куда ни сунься — везде кровь, слезы, насилие и пепел пожарищ. Стонет земля, тяжко ей от того, что люди перестали понимать друг друга, брат пошел против брата. Родной Кайнар-булак лежит в развалинах, сожжен и разграблен, а люди разбежались кто куда. Мехри с Шаходат остались сиротами, единственная их опора и защита — он, Пулат. Куда он с ними, к кому?
— Спасибо, тога, — поблагодарил он хозяина.
— Правда, Мехриджан, — обратилась к девушке хола, — оставайтесь, ведь уйти никогда не поздно!
Мехри пожала плечами.
— Люди у нас хорошие, — сказал тога, — сердца у них широкие, как сама степь. Вы вот вчера, Пулатджан, сказали, что знакомы со столярным делом. Бандыхану руки усто всегда нужны. В моем доме, сами видите, места много, живите. Придет мир и, собравшись на хашар, мы вам построим дом.
— Нет у меня отца, — сказал Пулат, — вы заменили его, тога. Заменили в трудную минуту. Я до самой своей смерти не забуду вашей доброты…
Потом тога познакомил Пулата с кишлаком. Нельзя было сосчитать его сплошь глинобитных приземистых домиков с плоскими крышами. Зелени тут не оказалось, только в редких дворах встречались чахлые запыленные деревца, видно, с водой туго. Хоть и лежал кишлак на груди степи широко и привольно, улочки в нем были узкими и кривыми, и все вели к пыльной площади возле мечети. Слева от кишлака тянулись лысые рыжие холмы Хаудага, покатые, как спины овец. До Амударьи, что текла там, куда садилось солнце, по словам тога, было более десяти ташей.
— Вверх по Кизырыкской степи, — словно бы предугадав вопрос Пулата, объяснил тога, — до самого Сангардака тоже нет кишлаков. Так что Бандыхан — полновластный хозяин этих мест! — Последнее он произнес с такой гордостью, точно речь шла о великом даре божьем.
Пулат подумал, что кишлак скорее похож на прокаженного, которого все стараются обойти стороной.
— В моем кишлаке кипит ключ, потому и назвали «Кайнар-булак», а тут…
— Мы и сами удивляемся, — сказал тога, кивнув, — никто не знает, когда он появился на земле и почему — Бандыхан. То ли в этих местах какого хана остановили, то ли сам хан остановил чью орду? Но, как бы то ни было, нам суждено называться бандыханцами.
— Верно.
— Зато, — не преминул еще раз похвастаться тога, — такой плодородной, как здесь, земли нигде нет. В годы, когда небо не скупится на дожди, урожаи на богаре большие. Пшеница здешняя самая лучшая в мире!
«Эх, тога, — не согласился с ним мысленно Пулат, — не видели вы нашей, кайнарбулакской пшеницы! Что ни зерно, то как глазок серьги светится. А лепешка из нее налита силой, поешь и чувствуешь прилив бодрости». В другое время он, может, и высказал бы эту мысль вслух, но сейчас промолчал, чтобы ненароком не обидеть хозяина. Однако само воспоминание о родной земле болью отдалось в сердце. «Такую красоту загубили!..»
В ближайшую пятницу тога повел Пулата на базар. Приглашая, он горько пошутил:
— Если бы аллах не прибрал овцу и телку, повели бы их. А теперь пойдем просто так, поглазеть на людей и на товары.
Честно говоря, такого многоцветия красок, такого изобилия товаров Пулат еще не видел за свою жизнь. Здесь, будь деньги, можно было купить даже птичье молоко. Народ разноликий и разноязыкий, как в Байсуне, когда там собралось войско эмира.
— Нашему базару завидует даже юрчинский, — сказал тога, когда они, купив всего-навсего чашку нишалды, возвращались домой.
— Представляю, что тут было раньше! — воскликнул Пулат.
— То же, что и сегодня, только раз в десять больше.
Глаза, как говорится, видели, уши слышали, а мысли… им нельзя приказать. Удивившись размаху и широте базара, Пулат обратил внимание и на то, как велика была разница между роскошью состоятельных и нищетой бедных. Первые сорили деньгами направо и налево, а вторые толпились у товаров подешевле и похуже. Разница эта потрясла Пулата своей обнаженностью, страшной, как корни дерева, из-под которого ветры выдули почву. «Разве так должно быть? — думал он. — В Кайнар-булаке люди все были равны перед всевышним и никто никому не завидовал. А тут… Может, прав был Кудрат? Он, помнится, объяснял людям причины этого неравенства. И был убит за это!.. Высказал эту мысль вслух».
— На все воля аллаха, — сказал тога. — А то, что говорят всякие… Своим умом нужно жить. Мы с тобой маленькие люди, пусть о нас заботится творец, он все видит и знает. Как решит, так и будет!..
…Но равенство пришло и в Бандыхан. Это случилось три года спустя, и Пулат был тому свидетелем. Землю и имущество сбежавших или погибших от пуль красноармейцев баев и их прихлебателей Советская власть по справедливости разделила между бедняками. В каждом дворе появилась скотина — корова, овцы, козы. Мухтар-тога всю жизнь брал в аренду у бая вола или мерина, чтобы вспахать землю или обмолотить хлеб. Теперь у него был свой вол. Хозяйства стали называться единоличными, но хашары были делом привычным. К тому же, кто по каким-либо причинам не успевал на поле, приходили на помощь соседи и друзья.
Безгранично щедрыми были тога и хола в своих заботах о молодых. Как-то он пригласил домой наиболее уважаемых аксакалов кишлака, заколол овцу, купленную им незадолго, и устроил небольшую свадьбу Пулата и Мехри. Все было так, как положено по обычаям. Всю ночь во дворе горел свадебный костер. Хола сначала взвалила на свои плечи все заботы о Шаходат, затем, когда родился у Мехри сын, которого в честь деда назвали Сиддыком, то носилась с ним, как с родным внуком. Так и повелось с тех пор, дети называли их бобо и момо — дедушка и бабушка…
Прошло пять лет. Пулат жил в своем доме, который встал рядом с домом Мухтара-тога. Он тоже имел небольшой надел, но настоящим дехканским трудом ему заниматься не удавалось. Вспахать землю, посеять зерно и убрать урожай помогали односельчане, а сам он пропадал в столярной мастерской. И это радовало его. Работа помогала если не забыть совсем, то хотя бы приглушить пережитое. Бандыханцы строились, восстанавливали пострадавшее от басмаческих налетов, обзаводились новыми чорпаями, омачами, бешиками, сундуками и сандалами. Правда, лес в кишлаке был на вес золота, но бандыханцы, по предложению Пулата, стали каждый год снаряжать караваны в горы за арчой. А с ней он умел работать…
Дважды за это время Пулат ходил в Кайнар-булак. И во второй раз решил, что ему нет смысла снова идти туда. Кишлак опустел совсем. В нем бродили волки и шакалы, а у родника не было ни одного человеческого следа.
— Наша родина тут, в Бандыхане, — сказал он жене, вернувшись, — здесь мы обрели друг друга, аллах дал нам Сиддыка. Значит, так ему угодно. Не будем гневить его мечтой о возвращении, забудем обо всем, что было.
— Разве можно забыть камни, на которых я выросла, ака, — сказала Мехри, — разве можно забыть вкус воды родников?
— Во имя счастья сына, нашего с тобой благополучия надо постараться забыть, женушка!.. — Сказав это, Пулат подумал, что и сам он, пожалуй, не сможет забыть все то, что связано с родным кишлаком. Тут он был счастлив, обут, одет, пользовался большим уважением, как усто. Но… лучше быть у себя рабом, чем на чужбине султаном.
Весна в горах особенная. Поутру еще ледок похрустывает под ногами, точно в казане кукуруза жарится, а к полудню уже шумят ручьи, сбегающие с каждого взгорка, река в ущелье вздувается мутной пеной, катит камни с таким грохотом, что он слышен даже в кишлаке. Сады в цвету похожи на облака, упавшие на грудь склонов, под снежными одеялами величаво дремлют вершины, синее небо звенит, как накаленный бубен, и повсюду — разлив перепелиной песни и голоса других птиц. Арча серебрится хвоей, обильно политой росой; а лысые лбы валунов к вечеру становятся ласково теплыми, на них, поджав под себя ноги, устраиваются старики и ведут неторопливые беседы.