Страница 22 из 72
— А я думал, что ты гораздо умнее, — грустно произнес бай. — Что бы с вами ни случилось, помните, что вы дети одной матери и одного отца. Опирайтесь на плечи друг друга, заботьтесь о матери. А Гульсум… Пусть она будет твоей невестой, Пулат. Женись на ней, я благословляю ваш брак. Это моя последняя воля, и ты обязан исполнить ее беспрекословно, сын мой!
— Нет, — упрямо ответил Пулат, — что бы ни было, я не предам вас! Лучше смерть!
— Сейчас твоя жизнь никому не нужна. А живой ты нужен матери и Гульсум. Нужен для продолжения моего рода, безумец! Пулатджан, исполни эту мою волю, прошу тебя. Перед лицом аллаха я прощаю твой страшный грех! И знай, что нет ничего превыше, чем прощение и благословение того, кто зачал тебя, вскормил и вспоил! Спеши, время идет!
Пулат был потрясен, как ему казалось, безумием отца. Он не мог произнести ни слова: «Может, отец обманывает меня, чтобы сохранить мою жизнь? Боже, у кого мне спросить, а?..»
— Торопись, Пулатджан, — прервал его мысли бай. — Слышишь, опять там кричат, значит, время истекло.
Голос оттуда предупреждал, что время истекает и что джигиты потом пусть, мол, пеняют на себя.
— Давай, сын, чалму, — произнес бай, — и не дрожи ты, как заяц.
В пещеру влетела предупредительная пуля. Опять раздался голос. Обливаясь слезами, не смея ослушаться отца, Пулат завязал баю руки, а из куска рубахи убитого джигита сделал белый флаг. Нацепив на штык, он выбросил его из пещеры. Сиддык-бай с благодарностью посмотрел на сына и тихо произнес:
— Постарайся не говорить гяурам, что ты — мой сын…
СЫН
Сумерки сгустились быстро, и бурая стена Байсун-тау, что тянулась вдали, стала терять свои очертания, сливаясь с темнотой ночи. В небе вспыхнули мириады звезд. Но Мухтар-тога не обратил на это внимания. В ожидании скудного ужина он сидел на чорпае, привалившись спиной к корявому стволу карагача, — единственному дереву во дворе. Полная отрешенность: казалось, провались сейчас под ним земля, не шелохнулся бы. Ему было от чего прийти в уныние. До сих пор то, что происходило в долине, слава аллаху, обходило его дом стороной, а сегодня в полдень… около десяти вооруженных до зубов воинов ислама ворвались к нему, перевернули в доме все вверх дном, увели со двора овцу и телку, которых он уже давно держал в хлеву, подкармливал, чтобы в одну из ближайших пятниц свести на базар. Мало, что ограбили средь бела дня, так еще какой-то бандит отшвырнул его жену Бибигуль-хола от двери с такой силой, что она сильно ударилась о сундук. «Воины аллаха, — зло повторял он слова муллы, призывавшего бандыханцев оказывать помощь басмачам, — защитники обездоленных?! Разбойники с большой дороги, вот кто они! Нечего сказать — защитили!.. Да что же это я, глуп, как дувал, что ли? Если бы по-людски, нашел бы чем помочь! А тут… налетели, как стервятники, подмели все, что попалось под руку! Бандиты!.. Хорошо, что корова в стаде была, а то бы и ее…»
— О, аллах, о повелитель всего на земле! — восклицала хола негромко. Подоив корову, она пекла катырму — пресную лепешку в казане. Пузатый чайдуш стоял возле очага, и хола то и дело подвигала его поближе к огню. — Сережки-то мои зачем им? Платья?.. Проклятье вам, сыны ослиц! Пусть все, что взяли, застрянет в вашем горле, как кость, пусть разорвет ваш ненасытный желудок! О, аллах, покарай их!..
И в это время постучали в калитку. Звук был робким, но тога сразу очнулся. «Кого еще принесло?» — мелькнула мысль.
— Глянь-ка, кто там, — крикнул он жене.
— Соседи, наверно, — ответила она, продолжая хлопотать у очага.
— Стучат незнакомые. Открой!
Хола прошла к калитке и, чуть приоткрыв ее, вскрикнула:
— Вай, уляй!
— Опять басмачи? — громко спросил тога, вскочив с чорпаи. Он схватил кетмень, что лежал под деревом, решив на этот раз постоять за себя.
— Мужчина, — ответила хола и вернулась к своим делам.
Тога распахнул створку. Перед ним стоял парень со спящим ребенком на руках. Вид его был усталым, а лицо изможденным, с грязными потеками пота. Это был Пулат. Он еле стоял на ногах.
— Мир вашему дому, ака, — произнес он. — Ради всего святого, извините меня за беспокойство в столь поздний час, но…
— Входите, йигит, — мягко перебил его тога. Он подумал, что этот парень тоже, очевидно, один из тысяч обиженных богом и судьбой, выброшенных из привычного уклада бурным временем. По тому, как он произносил слова, тога признал в нем горца.
— Я не один, ака, — сказал Пулат.
— Вижу.
— Со мной девушка еще.
— Да входите же вы, — ободряюще предложил тога. Ему понравилась вежливость незнакомца, его робость. Кроме того, как бы не было велико горе, долг гостеприимства обязывал его встретить приветливо всякого, кто пришел с миром.
— Спасибо, ака! — Пулат переступил порог, и тут тога увидел, что за его спиной, укутанная в лохмотья, которые прежде назывались халатом, стояла тихая, как травинка, девушка.
— Прими гостью, Гуль, — крикнул он жене, произнеся только вторую половину ее имени — цветок. Делал он это редко, когда считал, что ей нужно помочь состраданием.
Хола подбежала к девушке, взяла ее под руки и увела в комнату. Спящую девочку тога принял на свои руки и отнес туда же. Это были Мехри и ее двухлетняя сестренка Шаходат.
— Не принято спрашивать у путников, — сказал тога, когда гости разделили с ними скромный ужин, — куда они идут и зачем. И если я сегодня нарушаю это правило, то потому, что мы с женой хотим принять участие в вашей судьбе, которая, видим, подверглась большому испытанию.
— Спасибо, тога, — поблагодарил Пулат и начал рассказывать…
В ту ночь тога и хола не сомкнули глаз. Рассказ Пулата о трагедии Кайнар-булака был до того страшным и невероятным, что их собственное горе показалось таким, что его и горем-то нельзя было назвать.
Небо обделило семью Мухтара-тога детьми, а без них дом, как говорится, мазар. Кто из супругов был виновен в том, никто не знал, и тога, после того, как побывал с женой чуть не во всех «святых» местах долины, у самых известных табибов и ишанов, отдав жертвоприношениям и услугам духовников все, что заработал, имел полное право развестись с нею или привести в дом еще одну жену, — тут шариат был на его стороне, — но он ничего не предпринял, потому что любил свою Гуль. И жалел, видя, что она тяжко переживает этот удар судьбы. Тога знал, что и она любит его и жалеет, пожалуй, больше, чем он сам себя. Вот эта взаимность, которая с каждым годом крепла, становилась чище и помогала ему переносить порой и самые обидные насмешки сверстников, сплетни кишлака. Он был уверен, что у сплетен век такой же короткий, как и у весеннего ручья, кончился снег — и он высох. Так оно и случилось. Теперь уже в кишлаке о нем не зубоскалили.
Смирившись с тем, что, как они считали, предписано им свыше, тога и, в особенности, хола, конечно, в душе надеялись на милость аллаха. Но годы шли, и ничего не менялось. Время — великий лекарь. Оно провело их сердца через отчаяние и черствость, привело к доброте — главному подспорью людей в беде. И эта доброта теперь требовала от них предложить гостям остаться пока в доме, заботиться о них, как о своих детях. Ни тога, ни его жена не сказали друг другу сокровенного, но эта мысль родилась у них одновременно. Вернее, надежда. А суть ее заключалась в том, что Пулат и Мехри привыкнут и не захотят вообще уезжать. Тогда не боязно будет встретить и Азраила, пришедшего за душами в назначенный час: Пулат и Мехри отнесут их на кладбище с почестями, завещанными пророком Магометом.
Хола приготовила, можно сказать, роскошный завтрак. Она затемно потревожила соседку, взяла взаймы муки и замесила тесто. К тому времени, когда гости проснулись, у нее были готовы свежие лепешки. Посадив Пулата со спутницами за дастархан, хола поставила перед ними и мужем по полной касе ширчая, душистого, потому что положила зры, сливочное масло плавало по поверхности молока.
— Простому человеку сейчас везде плохо, — сказал тога после завтрака. — Всюду — басмачи, будь они прокляты, рыскают как шакалы. Раньше, слышал, они только в горах обитали, теперь вот и в степи стали появляться.