Страница 8 из 80
— Если бы знал дядя, какую он упустил возможность! — захохотал Сербин, но вдруг стер улыбку с лица, подозрительно спросил: — А ты что, Уголовный кодекс в обеденные перерывы зубришь?
— В глаза не видел я того кодекса. Лектор один балакал…
— Плоды просвещения, значит. Ну, ладно. Пойду-ка я побреюсь, пока гостя нет.
И Сербин ушел. А вскоре пришла Надя, принесла ужин.
— Куда поставить-то? — спросила она.
— Сюда, дочка, — ответил Огнецвет и очистил стол. — Тарелки и бутылки на стол ставь, а чарки мы и в руках подержим.
— И что за привычка у мужчин! — вздохнула Надя, расставляя посуду. — Чуть что — сразу за рюмку, а то и за стакан. Охота вам горечь эту хлестать!
— Нужда заставляет, дочка. Для дела требуется.
— А вы не пейте. Сходите лучше в музей.
— Про те музеи я уже информирован.
— Ну, тогда в театр или кино. А то, хотите, я вас с хорошими людьми познакомлю? Вот рядом профессор живет. Так интересно про планеты разные рассказывает! А еще есть инженер, новый причал у нас на Унже строит… Хотя нет, с инженером познакомить не могу.
— Почему?
— Инженер — женщина.
— Ну вот, бачишь, какое кино получается? Чуть не навела старика на грех… И чего ты, дочка, хлопочешь так? Ведь есть у меня тут друг-приятель.
Надя немного замялась, потом нерешительно произнесла;
— Этот сосед ваш, Сербин, очень противный! Не якшайтесь с ним.
— Рад бы, да нужда по пятам идет и в спину подталкивает. Нужда, дочка…
Договорить они не успели: вошел Сербин.
— К брадобрею очередь, как за холодильниками. Плюнул я и ушел, — сказал он. Потом посмотрел на часы и обратился к Наде: — А работаете вы с опережением графика.
— Когда горячее приносить? — спросила Надя.
— Ждите моего сигнала, крошка. Думаю, дойдет дело и до горячего. Как полагаешь, знатный представитель великого колхозного крестьянства?
— Дойдет, непременно дойдет! — ответил Огнецвет. И многозначительно добавил: — Дело такое, что без горячего неможно!
ОБРУЧАЛЬНОЕ КОЛЕЧКО
Рассказ Семиструнной гитары
Я принадлежу Екатерине Павловне Кравцовой. День-деньской вишу на гвоздике и пыль собираю. А работаю по вечерам. Особенно когда гости у нас. Вот и когда пришел Кузьма Лукич Лупаков, я была в руках у хозяйки. Она не спеша перебирала струны и напевала:
— Гитара милая, звени, звени…
Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,
Чтоб я забыл отравленные дни,
Не знавшие ни счастья, ни покоя…
Помню, гость коньяку выпил, у него было прекрасное настроение.
— Хоть и грустные песни поешь, Катерина, а все хорошо. Настоящая в них грусть, отечественного происхождения. Не чета иностранщине. А эти вуги-буги не одобряют. Теперь вот еще какой-то эдисон появился.
— Буги-вуги, Кузьма Лукич. И не эдисон, а мэдисон. Хочешь послушать?
Хозяйка положила меня на тахту, включила магнитофон и пустилась в пляс. А Кузьме Лукичу не понравилось:
— Перестань кривляться, Катька! Не идет это тебе!
И вот уже выключен магнитофон, хозяйка падает на тахту, а я со звоном лечу на пол. Встревожился Лупаков:
— Что с тобой, Катюша?
— Скучно мне, Кузьма Лукич. Скучно и обидно. Вот ты меня Катькой назвал. А кто я тебе? Сестра, жена, друг дома? Да я даже не знаю, как открывается дверь твоей квартиры. А вот ты весь мой инвентарь, который напоказ не выставляют, по пальчикам пересчитать можешь. Ну, да ладно! Я и не хочу соваться в твою семью. На роль злодейки-разлучницы не гожусь, поздно уже. А ведь я еще не старуха, Кузьма Лукич, у меня полжизни впереди. А кто я? Девка!
Хозяйка заплакала.
— Перестань расстраиваться. Ты же знаешь: тебя любят, уважают…
— Уважают… Знаю как. К нам консультант приезжал из Москвы. Домой ко мне пришел. Я, говорит, Екатерина Павловна, с большим уважением к вам отношусь. А сам под юбку лезет. Выгнала я его. Противный такой, лысый, в очках…
Гость торопливо снял очки, пригладил волосы.
— Ну, бывают хамы, не без этого. И вообще, ушла бы ты из этого института. Вечно у вас там народ толчется…
— А куда я денусь? Может быть, поехать на целину? Так уже не подхожу я туда. Или в ударники комтруда пойти посоветуешь? Но я вчера в газете прочитала: их теперь три миллиона. К хвосту пристраиваться нет охоты. Пока такую очередь растолкаешь, все лучшие места уже расхватают. Нет, поздно мне бежать за комсомолом по способу, который предложил Есенин. Да и неприличная картина получится.
— Ерничаешь все, Катерина.
— Да нет, просто судьбу свою кляну. Обидно вот, талант загубила. Я ведь в художественном училась. Считали меня лучшим графиком. Я и сейчас рисую немного. Пригодилась наука.
— А я и не знал, что ты художница. Почему же не покажешь свои работы?
— Мои работы? Ишь, чего захотел! Да их и не только тебе — родному отцу показывать опасно. Мои работы… А вообще, Кузьма Лукич, ты меня не очень жалей. Не такая уж я несчастная. На людях всегда, знакомые в каждом городе. На юг приеду — заочники мои встречают. Встретят и свезут, куда прикажу. На Рицу, на Ривьеру, в Сухуми. Вот скоро у нас три дня праздников, махну-ка я и Тбилиси!
— Тебе что к празднику-то подарить, Катюша?
— Если можешь, подари кольцо.
— В каком смысле?
— В самом прямом: хочу получить от тебя обручальное колечко!
И она звонко расхохоталась.
— Что, перепугался, кавалер? Да ты не бойся, женить на себе не собираюсь. Просто приятно получить такой подарок. Знаешь, чем бы женщину ни задаривали, самое дорогое для нее — колечко.
Хозяйка передернула плечами на цыганский манер и запела:
Бирюзовое мое колечко…
Кузьма Лукич встал, поднял меня с полу, прошелся по комнате. Потом, видно, на что-то решился.
— Так и быть, Екатерина Павловна, считайте, что есть у вас колечко… Смотри сюда!
Вынул он из кармана золотые монеты, высыпал на стол. Хозяйка сразу тоже к столу.
— Ой, как интересно! Здесь и заграничные есть! Эта вот, с полумесяцем, турецкая, наверное. А эта английская. Я их возьму, у зубного техника обменяю. И к ювелиру… А эти, с двуглавым орлом, себе оставь. Пригодятся. Золото, оно не ржавеет. А деньги что? Мусор… Постой, Кузьма Лукич, а откуда эти монеты у тебя?
— Да так, принес сегодня один… Я и сам в толк не возьму, зачем. Чудак какой-то…
— Не такой уж чудак он. Отблагодарить, наверное, хотел… Бойся благодарностей, Кузьма Лукич.
— Скажешь тоже! Что я зверь, что ли? Он ко мне с благодарностью, а я ему: «Пошел вон!» Разве так поступают? Ведь у нас как говорится? «Человек человеку…»
— А ты у просителя «спасибо» его прими, а бакшиш, который он принес, при нем оставь. Вот тогда-то и будет по-человечески! Да и к чему тебе это? Ведь хватает. Я, признаться, и не подозревала, что ты хапуга.
— Это я-то? Ну, нет! Хапуг настоящих ты не видела.
Ожесточился наш гость, опять по комнате заходил…
— Хапуга! Я что, на большую дорогу по ночам выхожу? Принуждаю кого? Недавно вдова одна у меня на приеме была. Заявление оставила. После развернул я его, а в нем десятка. Возможно, ту десятку она изо рта у малых детей вырвала. Вырвала и мне принесла. Ведь такое же ценить надо!.. Может, у нее вся надежда на эту десятку. А я, по-твоему, должен гнать вдову взашей и надежду ее последнюю растоптать?
— Прости, Кузьма Лукич, что сказала не так. Прости великодушно. Не хотела тебя обидеть.
— Вот умница!
Гость поцеловал хозяйку и продолжал уже мягче:
— Понимаешь ты меня, Катерина. Отдыхаю я у тебя. Одна отрада в жизни осталась. Покоя нет ни дома, ни на службе. Нынешних этих видеть не могу. Развели бодягу: демократия, новые нормы. А что в них, в тех нормах? Теперь только и жди подвоха.