В зеркале сатиры

Ему объяснили, что участие в грибном походе — дело сугубо добровольное. Но тщетно.

— Вот всегда вы самовольничаете, всегда игнорируете интересы и запросы коллектива!

— Ну хорошо, Велемир, скажи, что интересует тебя? С остальными мы уже договорились.

— Можно было бы устроить экскурсию на бега или в зоопарк, наконец. Говорят, туда такого хищника из Бенгалии доставили, что он железную клетку в щепки разнес и 96 посетителей в пруд загнал. И стояли они по горло в воде, пока укротителя из цирка не вызвали. Вот это (по мне, я люблю сильные страсти. А разные там боровички да незабудки — детская забава.

Велемир Сорокин всюду и во всем видел несправедливость и нарушение его прав. В том, кому выдает ссуды касса взаимопомощи, в том, как культмассовый сектор месткома распространяет билеты в театры, в том, наконец, как распределяются путевки в дома отдыха и санатории.

— Опять Людка Петрова путевку в Анапу схватила, — ворчит Сорокин. — Вот что значит быть запанибрата с председателем месткома…

— Но, Велемир, как тебе не стыдно. Ты же сам сказал, что пойдешь в отпуск только в ноябре. Для Анапы это уже поздно.

— Думал в ноябре, а мог бы пойти и в августе. Чай, я не какой-нибудь подневольный раб, а свободный труженик. Могли бы и мне Анапу предложить.

Но если в другой раз ему предлагали пойти в отпуск раньше, так как в месткоме появилась путевка в Анапу, он возмущенно возражал:

— Не хочу идти в отпуск в пожарном порядке. Я вам не мальчишка, чтобы помыкать мною. Раз я запланировал свой отдых на ноябрь, значит, так и будет!

Бывали, конечно, в жизни Велемира минуты просветления, когда он безропотно оформлял стенную газету или ехал по поручению месткома в подшефный колхоз. Но происходил очередной заскок, и Сорокин снова становился самим собою — воинствующим и непримиримым бузотером.

Это рожденное в первые годы Советской власти и гражданской войны словечко необычайно точно определяло поведение Велемира на любом профсоюзном собрании. О, как он тогда паясничал и кривлялся!

— Регламент, регламент соблюдайте, а то ишь завели говорильню!

— Почему Петровой дали слово, я раньше записался?!

— Что значит прекратить прения? А может быть, я высказаться желаю!

— Не согласен! Требую занести в протокол мое особое мнение и довести его до сведения вышестоящих органов!

Мешать докладчику, сбивать с толку выступающих, путать председателя собрания — все это на языке Велемира и называлось применением на практике норм профсоюзной демократии.

Иногда кто-нибудь по-дружески говорил ему:

— А ведь ты демагог, Велемир.

— Но-но, поосторожнее с такими словечками. Сейчас не то время, чтобы зажимать права члена профсоюза.

И его терпели. С его существованием примирились так же, как примиряются с тем, что летом появляются назойливые мухи, а осенью идут надоедливые моросящие дожди. Но всякому долготерпению приходит конец. Наступили черные дни и для Велемира. Это произошло после того, как он подал свое знаменитое, вошедшее в историю заявление.

Шло очередное профсоюзное собрание. Уже заслушали и обсудили доклад, проголосовали за решение, приняли к сведению различные сообщения в «разном», как вдруг поднялся со своего места Велемир Сорокин. Твердой, несгибающейся походкой он приблизился к столу президиума, передал председателю какую-то бумагу и таким же торжественным шагом вернулся в зал.

В президиуме прочитали записку. Кто-то сказал:

— Поступило заявление от товарища Сорокина. Зачитать?

— Читай! — ответил зал.

— Вот оно, это заявление:

«В профорганизацию фабрики-кухни № 8

от В. Сорокина

Заявление

Ввиду того, что профсоюзные собрания длятся обычно два-три часа, а перерывы для курения по решению большинства не устраиваются, я, как человек курящий, не могу не расценивать этот факт иначе, как насилие над личностью.

Исходя из вышеизложенного, с сего числа считаю себя от посещения профсоюзных собраний свободным. Велемир Сорокин, калькулятор».

Что тут началось! Одни требовали немедленно отобрать у Велемира профсоюзный билет, другие предлагали прогнать его с фабрики-кухни, третьи — судить общественным судом, как злостного дезорганизатора. Страсти накалились до предела.

Президиум посовещался и внес предложение передать дело Велемира Сорокина на рассмотрение месткома.

С этим все согласились.

И коллектив фабрики-кухни невольно был втянут в беспокойную жизнь. Местком создал комиссию, которой было поручено заняться Велемиром Сорокиным и заодно выработать меры повышения воспитательной работы. Комиссия потребовала объяснений отдельно от профорга, потом от самого Велемира. Но «герой» наш твердо стоял на своем. И неизвестно, чем бы кончился этот конфликт, если бы в дело не вмешались посторонние силы.

Впрочем, не совсем посторонние, если иметь в виду нового технолога фабрики Лену Жильцову.

В начале нашего повествования мы забыли упомянуть об одной немаловажной детали: в коллективе фабрики Велемир Сорокин был единственным мужчиной, если не считать шеф-повара Матвеича, давно уже достигшего пенсионного возраста. И это обстоятельство играло роковую роль в линии поведения, которую избрал для себя Велемир.

Дело в том, что в глазах ста двадцати шести девушек и женщин фабрики-кухни Сорокин не был мужчиной. Нет, все эти Даши, Маши и Кати отнюдь не придерживались монашеского образа жизни. У каждой были свои привязанности и увлечения. Появление в обеденном зале каждого нового посетителя мужского пола обычно вызывало у них самую живую реакцию. И, когда, пообедав и расплатившись, посетитель уходил, девушки еще долго разбирали его достоинства и недостатки.

А Велемира они попросту не замечали. Велемир был свой, а раз свой — то какой же он мужчина! Они так привыкли к Велемиру, что, не стесняясь, даже делились с ним порой своими маленькими женскими секретами.

И это глубоко его оскорбляло. Уязвленная мужская гордость в сочетании с дарованным природой отнюдь не ангельским характером и сформировали натуру Велемира — натуру неподдающегося. Своей постоянной фрондой ко всем и ко всему Сорокин пытался привлечь внимание хотя бы одной из ста двадцати шести. И, видя тщетность своих попыток, еще больше ожесточался. Он, собственно говоря, и курить начал лишь для того, чтобы больше походить на мужчину, и выпивал иногда в буфете после работы сто граммов, хотя от водки его мутило, а «Казбек» вызывал безудержный кашель.

Так продолжалось до тех пор, пока на фабрике появилась выпускница Пищевого института Лена Жильцова. Это произошло как раз в разгар описываемого конфликта. Она взглянула на Велемира новыми глазами, и многое в нем показалось ей привлекательным.

От простого, невзначай высказанного сочувствия до зарождения взаимной симпатии — один шаг. Два раза Лена «вытащила» Велемира в кино, один раз — на пляж. Воздействие на колючий, неуживчивый характер Велемира, таким образом, шло по двум линиям: официальной — в лице месткома и лирической — в привлекательном образе Лены Жильцовой. Это было очень счастливое сочетание.

— Пойми, Велемир, своим неправильным поведением ты кладешь пятно на весь наш коллектив. Неужели тебе не дороги интересы людей, с которыми ты работаешь и которые готовы относиться к тебе с уважением?

Так говорил профорг.

— Велемирчик, с каждым днем я вижу в тебе все больше хорошего. Но к чему эти чудачества, милый?

Так говорила Лена.

И вот однажды Велемир Сорокин явился к председателю месткома.

— Я хочу взять свое заявление обратно.

— А как же насилие над личностью?

— Его не было, я заблуждался.

— Но, может быть, все-таки у тебя есть какие-нибудь претензии к профорганизации?

— Никаких. И я теперь даже не курю. Лена не велела.

Для вящей убедительности Велемир похлопал руками по пустым карманам своего белоснежного, тщательно отутюженного халата.

Неподдающийся полностью капитулировал, и капитулировал вполне добровольно.