Третий выстрел

Так вот. Решила я написать Богу письмо, это там в порядке вещей: пишешь записочку, на каком языке — неважно, и вкладываешь ее в щели Стены плача, считается, что прямо оттуда просьба твоя дойдет до Всевышнего. Написала, пошла на женскую половину молитвенной площади вкладывать ее в этот гигантский почтовый ящик. Суеверие? Ну да. А вдруг? Глубоко в нас сидит это «а вдруг», еще с пещер каменного века, думаю.

Ладно, подхожу к Стене, вкладываю записочку, кладу руку на горячий камень, теперь надо постоять так. И чувствую, как через ладонь как будто легонько так током меня дернуло. Повернулась — рядом с мной стоит девушка в солдатской гимнастерке, на ногах ботинки с обмотками, губы обветренные, лицо обгоревшее, из под фуражки кудри торчат. И вот голову дам на отсечение, Фаня это. Только юная совсем. Опять меня вштырило? У Стены плача на этот раз.

А девушка голову ко мне повернула, улыбнулась знакомой улыбкой, веки на глаза опустила и головой так дернула, будто подмигнула: не дрейфь, Таня! Все у тебя будет хорошо!

И исчезла. А я осталась бороться с искушением вытащить ее записку и посмотреть, что там написано. И если б не люди вокруг — не удержалась бы, сто процентов. И могу поспорить, что написано там было то же, что и в моей. А что я там написала, я никому не скажу. Нельзя.

И иди пойми сейчас, что это было, то ли глюки опять, то ли мироздание со мной шутки шутит.

Вот в таком просветленном виде, обалдевшую, совершенно запутавшуюся Леха меня в полном молчании и отвез домой. Деликатный он парень, не стал ничего предлагать в этот день, понимал, что что-то может разрушиться. И рушить это не стал.

Вот так мы скатались в «город золотой». Стою, мою посуду, скопившуюся за день, и прокручиваю в голове все, что со мной произошло. Естественно, тут же мысли перепрыгнули на Томера, а как иначе? Последнее время Томер привозит Эден на урок и сразу уезжает. Говорит «Шалом» и сухо кивает мне на мое красивое «Цоhораим товим!»[71] А иногда вообще ее Гила привозит. И даже очень часто в последнее время. Какие мужики все-таки обидчивые, это что-то. Надо бы с ним поговорить, но как? А ведь когда он входит в дом, у меня каждый раз что-то внутри обрывается, как у девушки, увидевшей любимого. Давно забытое ощущение, кстати. Главное, мозги-то понимают, что ничего в этом такого нет, у него жена, у меня друг ситный Леха, но все равно. Дурацкая ситуация, конечно.

Эден сильно продвинулась в игре на гитаре, и, как ни удивительно, на клавишах. Поняла, наконец, что такое музыкант и с чем его едят. Стала сама подбирать на этом «органите», иногда довольно удачно. Смотрю на нее иногда и думаю, мол, смена растет. Ну а что? Сколько времени ни пройдет, какая эпоха ни сменится, а подростки по-прежнему будут бить в барабаны и бренчать на гитарах. А как иначе?

В ответ на вопрос «как мальчику понравилась Creep в ее исполнении» дернула плечиком, сморщила нос и буркнула нечто вроде «дурак он». Все понятно. Жизнь продолжается. Бессовестный возлюбленный не оценил искренний порыв души и, наверняка, сказал что-то гадкое, у подростков это не задержится. И в тот же миг любовь прошла, хоть и казалось, что это навсегда. Она даже волосы обратно в блондинку покрасила. Будем ждать нового увлечения, ради которого совершим очередной музыкальный подвиг. Интересно, какой для него будет выбран цвет волос? Ставлю на розовый. Это сейчас модно.

Я ей пообещала, что мы с ней еще много современных композиций разучим, а пока — сольфеджио и музыкальная грамота. И слава богу, то, что раньше казалось скучным, теперь оказалось необходимым. Вот и прекрасно.

Как видите, жизнь идет, все в норме, все устаканилось так или иначе, грех жаловаться. Да? Расслабились? Так вот, дорогие мои, спешу сообщить — не тут-то было! Не может Таня без приключений на одно место, можно сказать, активно их ищет и непременно находит. Вот и снова нашла.

Очередной выходной, снова приходит к нам эта Лена, которую Фаня не переваривает, но Михаль пока другую не нашла, да, похоже, и не искала: справляется тетка и ладно. Ну, ничего, это ж только один день, и тот неполный. А Леха пригласил меня посмотреть у него дома по видику «Криминальное чтиво». Сказал, что это гениальное кино. Знаем мы эти видики и совместные просмотры в темноте на диване, знаем, чем это кончается, но, в общем, за этим и едем, что уж там. Плавали — знаем. Так что пусть будет ролевая игра «кино». Я не возражаю.

Но, оказалось, тут — совсем другая история. Оторваться от фильма было невозможно, да и не хотелось, честно говоря. Неожиданные скачки во времени, какой-то неимоверный безостановочный экшн, грубые и очень смешные шутки, и, конечно, музыка. Да там все — мурашки по коже, признак настоящего искусства. Умный Леха сказал, что этот фильм стал водоразделом между кинематографом «старым» и тем, что намечается в будущем. Феллини, Бергман, Бунюэль — великие мастера, но они мастера уходящей эпохи. Эра современного кинематографа начинается с Pulp Fiction, после этого фильма уже нельзя снимать по-прежнему и поражаться пляскам в фонтане и часам без стрелок.

— Понимаешь, какая тут история… Тарантино — это штучный товар. После него нельзя будет снимать как раньше — линейное сюжетное кино. Но и и снимать «под него» — путь тупиковый, выйдет или убогий триллер, или напыщенная глупость. Конечно, и до него были попытки рассказывать одну и ту же историю с разных точек зрения, скажем, «Расемон» Куросавы или «Супружеская жизнь» Андре Кайата, но это совершенно другое.

— Да почему другое-то? Я согласна, кино гениальное, но сказать, что с него началась другая эпоха — это уж как-то слишком.

— До него никто не превращал сюжет в паззл, который зрителю предлагается собрать самому, а не догадываться, «что хотел сказать автор». Автор хотел сказать только то, что ты понял, ни больше, ни меньше. В этом и есть суть, в этом прорыв.

— Ну, дорогой, ты упрощаешь! Искусство вообще штучное производство. После Пушкина нельзя было писать стихи так же, как до Пушкина, но это, как мы знаем, вовсе не стало причиной появления целого стада новых Пушкиных, он так и остался единственным.

— И что это доказывает? Ничего. Гений потому и гений, что после него меняется вектор искусства и дальше оно развивается совершенно самостоятельно, но в заданном направлении. В каждую эпоху нужен свой «Черный квадрат», своя жирная точка, от которой впоследствии начнут плясать остальные.

— А Тарковский? Нам в семидесятые казалось, что он тоже полностью изменил кинематограф, оказалось — нет. Тарковский остался Тарковским, уникальным штучным товаром…

— «Черным квадратом»?

— Да, Леха, если хочешь, Тарковский так и остался «Черным квадратом». У него появились подражатели, а не последователи, потому что стать гением нельзя, ему можно только подражать.

— Так а я о чем? Меняется способ мышления художника, делать как раньше больше невозможно.

— Может, ты и прав. В музыке, кстати, то же самое. После Шостаковича и Прокофьева принципы композиции во многом изменились.

— Шостаковича я никогда не понимал. Мои музыкальные пристрастия остались в девятнадцатом веке.

— А ты и не должен его понимать. Понимать его профессионально могут музыковеды и композиторы, рассуждая об изменении ладовой системы и новом слове в полифонии. А слушателю остается или восхищаться новым звучанием, или махнуть рукой и сказать: «Ерунда! Я тоже так могу!»

— Так для кого тогда все это делается? Для кого пишется музыка, снимается кино, рисуется картина? Для каких-то там искусствоведов или для зрителей-слушателей?

— А это, друг мой Леха, вечный вопрос, на который нет ответа. Вернее, есть два ответа, и оба правильные. Или оба неправильные.

— Так не бывает.

— Только так и бывает.

Вот на какие размышления сподвиг нас товарищ Тарантино своим «Криминальным чтивом». Так что весь этот мой выходной мы провели в культурных беседах, и оргазм у нас в тот день был исключительно интеллектуальным. И это было прекрасно, иногда и так надо, тоже полезно для здоровья.