Третий выстрел

Фаня тоже хотела выбрать себе псевдоним, короткий и хлесткий, и тоже на твердую букву Д. Но женщины переглянулись и подняли ее на смех. Партийное имя надо заслужить, а у них, в отличие от Фанни Рубинштейн, заслуги были. Так что Фаня жила у них в доме вроде прислуги за все, как местечковая еврейская девушка. Впрочем, она и была местечковой еврейской девушкой, хотя родилась и жила не в богом забытом местечке, а в лучшем городе на свете — в Одессе. Любовь свою к этому городу она старательно скрывала, после того, как Дора, фыркнув сказала, что так рассуждать — примитивно. Город становится лучшим не по красоте домов и месту рождения, а по качеству жизни простых людей: крестьян, рабочих, ремесленников. Жизнь должна становиться лучше, тогда и город будет лучшим. Ну и ладно, Фаня попридержала язык, хотя и обидно стало немного. Ладно бы Дина — она родилась в Москве, а вот Дора-Фейга как раз и вышла из маленького украинского местечка, нечего было задаваться…

Но тут правильнее промолчать, ибо дамы эти были суровы и на расправу скоры. Оно и понятно, жизнь у обеих была не сахар: тюрьмы, каторга, подпольная работа, схватки с жандармами. Куда тут Фане, с ее семейным детством! И хотя обе бывшие каторжанки были на фанин девичий взгляд весьма интересными женщинами, но видно было, что и пожили, и пострадали немало, это свой отпечаток наложило, конечно, и на внешность, и на здоровье. Дора полжизни слепой была после взрыва бомбы, Дина покушение на самого Государя… ну да, на бывшего царя организовала, 10 лет каторги в Сибири. Представить жутко, не то, что отбывать.

А что она, мадемуазель Рубинштейн, «первая невеста Одессы»? Когда в руках у террористки Доры взорвалась самодельная бомба, а Дина готовила «насильственное посягательство на жизнь священной особы царствующего императора», маленькая Фанечка еще спала с плюшевым мишкой, да бегала купаться на Ланжерон. Так что, хорошая еврейская девочка, молчи, и слушай старших. Если посылают ставить самовар или вынести помои — то хоть этим отплати за приют в Москве, к тому же в таком шикарном доме! Дом этот стоит в самом центре, фасад смотрит на улицу Большая Садовая, до Патриарших прудов буквально два шага — а там такая красота! Не Приморский бульвар, конечно, но тоже тенисто, прохладно, зелено. В общем, спасибо Якову, что устроил здесь на квартиру с интересными людьми, которыми восхищаться и восхищаться. И у которых многому учиться и учиться.

Якову вообще за многое надо было сказать спасибо! В первую очередь, за спасение семейства Рубинштейнов. В январе, когда гайдамаки с юнкерами наступали от Большого Фонтана к центру города и уже подходили к Греческой, в дом меламеда стремительно вошел удивительно некрасивый молодой человек, весь перетянутый кожаными ремнями, с огромной деревянной кобурой на боку и строго спросил:

— Реб Хаим Рубинштейн — это вы?

С улицы доносилась стрельба, иногда что-то громко ухало, Фане было страшно. А папа спокойно ответил:

— Да, это я.

— Я за вами, реб Хаим. Собирайтесь, берите семью и уходим на Молдаванку. Здесь опасно.

— Что вдруг?

— Если гайдамаки придут сюда, будет погром.

— Погром будет в любом случае, — усмехнулся меламед.

— С нами не будет, — сурово сказал некрасивый юноша.

— С вами — это с кем?

— Со мной и с Мишей. Винницким. Япончиком.

— Это же налетчик, бандит? — удивился папа.

— Это командир еврейской боевой дружины. К нам на Молдаванку гайдамаки не сунутся, забоятся. Мы пытаемся всех евреев из центра переправить туда. На время. До полной и окончательной победы.

— Какой победы?

— Революции.

Реб Хаим внимательно оглядел молодого человека.

— Вы мне кажетесь знакомым. Учились в хедере?

— В талмуд тора. Собирайтесь поскорее, очень вас прошу.

Мама Сима с девочками кинулись вязать в узлы какие-то вещи, не особо разбираясь, что надо, что не надо.

— Только самое необходимое! — крикнул молодой человек.

— А вы не сын ли Гирша Блюмкина? Яков, кажется?

— Яков[10], да. Ну, вы скоро?

Какой строгий, думала Фаня, когда они тащили неподъемные чертовы узлы по Разумовской. Яков шел быстро, забегал вперед, оборачивался на отстающих, недовольно качал головой. Вместе с Рубинштейнами на Молдаванку перебирались Фишбейны, Коганы, Рубинчики, Капланы — все соседи. Время от времени на улице попадались молодые люди с винтовками, дружески кивали Якову, провожали взглядами девушек, подмигивали. «Нашли время заигрывать! — думала Фаня. — Какие они все же дурные, эти парни!» Но было приятно, что на нее обращают внимание.

Поселили их вместе с еще одной незнакомой семьей на третьем ярусе молдаванского дворика, в комнате у старой женщины, не очень довольной и количеством гостей — их набралось по двум семьям 14 человек! — и самими гостями. Было ужасно холодно, никаких дров, конечно, им никто не выделил, спали в одежде на полу, укрывшись одеялами, взятыми из своей квартиры — единственное, что пригодилось, а то набрали всякую ерунду, кроме действительно необходимых вещей. Мама Сима сокрушалась, что их дом гайдамаки обязательно разграбят, папа пытался убедить ее, что важнее сохранить жизнь себе и детям, остальное — дело наживное. А из щелей старого здания немилосердно дуло и на полу спать было до дрожи неприятно.

Фаня ворочалась, обертывалась тонким покрывалом, от холода не спасавшим, никак не могла заснуть, слушала, как где-то далеко раздаются винтовочные выстрелы, как грохают пушки броненосца «Ростислав», и — удивительно! — грохот этот успокаивал. Что греха таить, думала и о некрасивом самоуверенном Якове, не без того. Ей нравилось, как он важно говорил короткими рублеными фразами.

— Фанька, а что будет, если бомба в наш дом попадет? — семилетний Исай прижался к старшей сестре.

— Дом разнесет на куски! — страшным шепотом весело сообщила Фаня.

— А где мы тогда будем жить?

— А тут и будем.

— Я не хочу тут!

— Я тоже не хочу. К бабушке в Полтаву уедем, спи уже!

Совершенно не к месту подумалось, что выглядит она ужасно. Ботинки старые, раздолбанные, платье на два размера больше, от маминой сестры досталось, ни помыться толком, ни причесаться. Неужели в такую уродину можно влюбиться? Ага, сразу влюбиться тебе! Разве об этом нужно думать под разрывы снарядов и пулеметные очереди? Что за глупости!

До своих 17 лет Фаня ни разу ни в кого не влюблялась, да и не в кого было. Кто приличную еврейскую девушку, дочь уважаемого меламеда, отпустит со двора гулять с каким-то молодым человеком? Иди-знай, что это за личность и что у него за семь я. Да и какому молодому человеку она могла попасться на глаза, когда, господи?! В бакалейной лавке, куда ее отправляли за сахаром и керосином? Во дворе, когда после стирки развешивала белье? На Привозе, куда они с мамой ходили за кошерной рыбой? Она ж не уличная девка шляться по Екатерининской да Дерибасовской.

Впрочем, даже во время таких ее невинных занятий нет-нет, да и попадался симпатичный мальчик, на которого было приятно посмотреть, похлопать ему ресничками, старательно делая вид, что он ее совершенно не интересует. Вот и весь разврат к ее 17 годам.

А тут — Яков, резкий, самоуверенный, крепко сложенный парень. Только всего у него чересчур: и самоуверенности, и резкости, и носат ости, и толстогуб ости. Чего о нем думать? А из головы не выходил. Неужто влюбилась? Нет, просто встретила необычного парня, вот и все. Какое «влюбилась». Фаня решила заснуть, но опять не смогла, долго лежала с закрытыми глазами, слушала, как храпят люди вокруг, чувствовала, как все более спертым становится воздух в комнате. Встала, накинула пальто, платок, сунула ноги в башмаки…

— Ты куда? — мама Сима проснулась.

— На двор! — прошипела Фаня и выскользнула за дверь.

После душной комнаты на улице показалось очень холодно. И темно. Надо бы и в самом деле сходить по маленькому, да только где у них в этом дворе уборная-то? Вот дура, не осмотрелась днем. Типичный такой дворик на Молдаванке, с внутренними галереями, кривовато выстроенный буквой П. К одной ножке «буквы» лепятся хозяйственные постройки. Значит, туалет там. Но не будешь же во все двери тыкаться? Наверняка, там уже тоже живут беглецы из центра города, не приведи Господ ь, перебудишь-перепугаешь всех. Как быть?