Третий выстрел

По тому, как Иегудит хмыкнула, стало понятно, что кое-что в этой жизни она повидала и помнит еще. Ну и славно, видно, хорошая женщина.

— Таня, ты чай умеешь заваривать? — неожиданно спросила она. — Все русские умеют заваривать чай.

И подмигнула.

— Конечно, умею.

— Заварим нам по чашечке, только не из пакетика, а там в шкафу листовой есть, будь добра. И покрепче!

— Нет, покрепче вам нельзя!

— Это тебе Михаль сказала? Плюнь и забудь. И сахара две ложки!

— Куда вам сахар? У вас же диабет!

— Деточка, — Дита вздохнула. — Мне 93 года. Как ты думаешь, сильно мне навредят эти две ложки?

Михаль меня убьет, конечно, ну да ладно. И правда, что ей будет со сладкого чая? Заварила, разлила по чашечкам — забавно, у нее такие же чашки тонкого фарфора, какие были у моей бабушки. Поставила чашки на блюдца, блюдца на деревянный поднос с ручками — удобно придумано — и пошла с подносом в комнату, ну чисто «Шоколадница» с картины Лиотара. Еще бы чепчик и фартучек. Прислуга — так прислуга!

А в комнате стоял густой запах разврата. Старушка неведомо откуда вытащила бутылку с яркой этикеткой, разлила тягучую, странно пахнущую жидкость в крохотные стопочки.

— Дита! Вы меня угробить хотите? Вы что творите! Вам же нельзя!

— Нельзя водку и ром. А это — бенедиктин[8], таинственный ликер монахов Нормандии. Причем, настоящий! А не эти современные поделки. Эран привез из Франции, внучек мой! Давай, с десяти граммов ничего не будет.

Было там не 10, а все 25, но старушка моя лихо их замахнула, запила горячим сладким чаем, хмыкнула от удовольствия.

— Значит твой сексуальный гигант тебя банальным образом бросил?

Бабулька начала мне нравиться, хотя иди-знай, что там будет, говорят, первое впечатление обманчиво. Но сейчас беседовать с ней одно удовольствие, тем более, Михаль просила. Да вот только бы потом претензий не было, что я лишь болтала и ничего не сделала.

— Вам лекарство не пора принимать?

Она отмахнулась.

— Успеем, все хорошо.

— Давайте давление померяем?

— Успокойся, со мной все в порядке. Так что дальше-то у вас было с красавцем-мужчиной.

— Да банально все было. Игаль киснул, киснул, да и скис, от вопросов отмахивался, все больше молчал, а в один прекрасный день просто исчез. Ну как исчез? Так исчез. Ночевать не пришел, я вся измучилась, думала, может, случилось что, в аварию попал. Звоню на работу — там трубку не берут. А куда бежать? В Скорую звонить? Так там на иврите. И в больнице тоже — спросят: а ты кто? И что отвечать? Побежала к ним в «офис», в контору эту риэлторскую — на двери замок, делай, что хочешь. Всюду клин. Начала метаться, кого-то ведь из его приятелей я знала, а те смотрят как на помешанную и головой мотают: не знаем, не видели, не слышали. Пошла снимать деньги из банкомата — жить-то надо как-то — гадский аппарат карточку съел, выплюнул нечитаемую надпись и больше ни на что не отзывался. В банке на меня нехорошо посмотрели, сказали, что счет описан Налоговым управлением и поинтересовались, кто я такая и не прихожусь ли господину И. Лапиду законной женой? Тут я сообразила, что они с меня его долги слупить собираются, и быстренько свалила. Счет-то был на его имя, мне он просто свою карточку дал, деньги снимать. К счастью, как я уже говорила, оформить российский брак в Израиле мы не удосужились. Тем и спаслась.

Ну и если всего этого мало, через два дня, в которые я себя не помнила, пришел хозяин квартиры, сказал, что вернулся чек на аренд у за три месяца, и потребовал, чтобы я или немедленно заплатила, или валила на все четыре стороны, а он подаст на нас с Игалем в суд. Пришлось валить. А что сделаешь? И настроение было такое, хоть в петлю лезь! Одна, мужем брошенная, в чужой стране, без языка, без денег, без крыши над головой — куда идти-то? На последние деньги пошла хоть хлеба купить, а там в магазине девочка знакомая из Ростова. Поплакалась я ей на свою горькую долю, тут-то она на мое счастье и вспомнила, что одной старушке ищут метапелет с проживанием…

— Ну и слава богу, — старушка, смотрю, под разговор еще стопочку наполнила, я сделала страшные глаза, она усмехнулась, жестом предложила и мне, и я — да черт с ним со всем! Один раз живем! — согласилась. Выпили еще по 25. Бабулька моя раскраснелась глазки заблестели, что, в общем, понятно: крепенький ликерчик, даром что лекарствами отдает. По-любому, надо с моей подопечной контакт наводить, ковать железо, пока горячо.

— А теперь вы мне о себе расскажите!

Она рассмеялась.

— Все 90 с лишним лет? Долго получится.

— Так мы ж никуда и не торопимся. Для начала давайте с детства начнем. Вы где родились?

— В самом прекрасном городе на свете — в Одессе. Бывала?

— Да ну что вы! Я даже в Москве ни разу не была, нет, вру, пионерами нас возили, классе в пятом, что ли…

— Тогда понятно, как твой Игаль тебя заграницей соблазнил. Тоже ведь не была никогда?

Я развела руками — откуда? После музучилища — преподавать фортепиано в школу, там почти сразу Катьку родила, какая уж тут заграница.

— Ну, ясно. В общем, первое, что тебе нужно будет сделать, милая моя, когда ты разберешься со своими проблемами — это поехать в Одессу! Знаешь поговорку про Париж — мол, увидеть и умереть?

Я кивнула.

— Ерунда. Нельзя умереть, не увидев Одессы. Так что даже не думай! — подмигнула она. — Тем более, теперь она для вас та же заграница! — и рассмеялась.

— А кто ваш отец был?

— Папа мой был меламедом в хедере. Ты знаешь, что такое хедер?

Она произносила «хейдер».

— Нет.

— Это школа для еврейских мальчиков, их туда в три года отдают. Крохотные совсем, но учиться уже обязаны. Хедер — школа частная, родители плати ли учителю, меламеду. Так что папа мой был очень уважаемым человеком!

— А кто не мог платить?

— Тех он тоже учил, но уже в талмуд-тора. Это ты точно не знаешь, что такое…

— Конечно, не знаю, — улыбнулась я.

— Это школа для сирот и детей из бедных семей. Для тех, кто за обучение платить не может, а Тору знать все равно надо, как еврею без этого?. Так что там учили бесплатно, готовили будущих ешиботников[9]. Но если мальчик к четырнадцати годам особой склонности к углубленному изучению Торы не проявлял, то его отдавали учиться ремеслу. Все какая-то польза от бестолкового.

— Какому ремеслу?

— Да любому. Яшка вон электромонтером был поначалу…

— Что за Яшка? — поинтересовалась я. Наверняка какая-то романтическая история. И не ошиблась.

— Это потом как-нибудь, — Иегудит вздохнула. — Жили мы на улице с говорящим названием — Ремесленная, в самом центре города, там, где она упиралась в Малую Арнаутскую…

— «Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской»… — пробормотала я цитату из любимого романа.

— Что? — Встрепенулась Дита. — А, ну да, Ильф и Петров, читала, тоже наши ребята, одесские. Так вот, меламеда Хаима Рубинштейна знала вся Одесса! У нее прорвался знаменитый одесский акцент, да и говорить старушка стала как-то иначе, видно, воспоминания и Бенедиктин сделали свое дело. — Так что Фанни Рубинштейн была не последняя невеста в городе!

— Так вы на самом деле Фанни? А Дита? — засмеялась я.

— Дита — домашнее имя, но мне больше нравится мое родное, Фанни. Так и зови. Только я не поняла, здесь что смешного?

— Фанни… Ну вы как эта, которая в Ленина стреляла.

— Кто в Ленина стреляла?

— Фанни Каплан.

— Да какая Фанни Каплан? В Ленина стреляла я.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ПОБЕГ. МОСКВА-ОДЕССА, 1918

Обе очень нравились Фане — и Дина, и Дора. Она, конечно, знала, что это их псевдонимы, не настоящие имена. По-настоящему Дину зовут Анна — это та, что пониже и поплотней, молодая женщина, лицо которой немного портил длинноватый нос. Дина так привыкла к своему партийному прозвищу, что уже откликалась только на него, а на «Анну» даже не сразу реагировала. Дора, нареченная родителями Фейгой, высокая, худая, строгая, как классная дама, и с горящими глазами фанатичной революционерки, выглядела гораздо старше своих 28 лет, и обращалась с жильцами квартиры номер пять как настоящая домовладелица. Хотя квартира-то была Динина.