Третий выстрел

— Пойдем, пройдемся. Только револьвер возьму. На всякий случай. А то от вас всего ожидать можно. И своему громиле скажи, чтобы не дергался, я ни тебя, ни его убивать не буду. Пока.

Блюмкин снова расхохотался.

— Вот за это я тебя и любил! За норов наш одесский.

«Любил! Вот поганец! Мог бы и „люблю“ сказать, хотя мне его любовь сто лет не нужна!» — Фаня смотрела на погрузневшего обрюзгшего Яшку и пыталась представить, что когда-то целовала эти толстые губы, позволяла себя ласкать этим коротким пальцам… Про остальное и думать не хотела, оборвала себя: «Все!»

Они вышли к кибуцному забору, вдоль которого шла патрульная тропа. Арабы из соседней деревни их не беспокоили, охотно давали советы по земледелию, вели простой обмен товарами, правда, восторга от внезапного появления шумных соседей не выражали. Соблюдали нетралитет, вот только поручиться, что так будет всегда, никто не мог, поэтому по ночам, ребята дежурили, патрулируя по этой тропе границы поселения.

— Вот что, Фаня. Все эти ваши еврейские дела — это, конечно, хорошо…

— Ваши? А ты сам-то кто?

— Я, Фанечка, революционер, мне эти глупости — нация, земля, вера — вообще ни о чем не говорят. Для меня, как и для товарища Троцкого, наций не существует. Есть борьба классов, угнетенные против угнетателей, эксплуатируемые против эксплуататоров. А эта ваша страсть к выпячиванию национального — дурь. Тем более, что национальность от самого человека не зависит, где родился, тем и стал. Где тут повод для гордости? Главное — идея, а не факт рождения в той или иной семье. И как ты, умная, опытная женщина, этого не понимаешь, для меня загадка.

— Ты тоже много чего не понимаешь.

— Считай как хочешь. Партия — да не вздрагивай ты так! Да, сегодня ВКП(б) — единственная реальная сила в этом мире, и мне этой партией дано архиважное задание. Тебе могу сказать, потому что доверяю…

— Я ж не предатель, как некоторые.

— Опять ты за старое. Брось. Не о том думаешь. Мы готовим пролетарскую революцию на Ближнем Востоке.

— Кто это «мы»?

— Не задавай глупых вопросов. Готовим и сделаем. Ты даже не представляешь, сколько людей здесь стремятся стать большевиками Палестины!

«Не дай бог! — подумала Фаня. — Хотя… Он прав, паразит. Может и не большевиками, но сторонников советской власти тут немало. Ох, натворит Яшка дел с его энергией и бессовестностью!»

— Мы очень внимательно следим за ситуацией, — продолжал Яков. — Британцы на Ближнем Востоке не нужны ни нам, ни вам. Значит, наши цели совпадают. В современном мире главное — информация…

«Похоже, они и правда серьезно за нас взялись. Говорит, как по писаному. Интересно, скольким людям он уже задурил голову этими майсами?»

— Я уже привлек к работе нескольких ребят, надежных, верных, готовых идти до конца. Эти ребята дают мне возможность понять общую картину и выработать план действий. А действовать мы будем, как ты понимаешь. Рано или поздно, но будем. И победим. Мы всегда побеждаем.

«Да уж, победители. А после победы начнете расстреливать „буржуев“ в Палестине? Начнете. Для вас же нет ни братьев, ни родных, только соратники и попутчики. Надо в штабе движения предупредить, что они тут начинают паутину плести. Если они и туда не проникли»…

Услышала, оторвавшись от своих мыслей:

— И мне нужен свой человек тут, на севере, который бы информировал меня о происходящем…

— Блюмкин, ты мне твоим агентом предлагаешь стать, что ли? Совсем с головой плохо? — изумилась девушка.

— А ты подумай. С кондачка не решай. Привыкла у Махно рубить с плеча, — он подмигнул девушке. — Я ж не царская охранка. Меня скоро отзовут, но здесь останутся мои люди. И я бы хотел, чтобы ты — да-да, Фанечка, именно ты! — нам… нет, мне! помогла. Вы же тут на самой границе. Вон там — он ткнул пальцем в сторону гор. — французские Ливан и Сирия, вокруг — британская Палестина и эмират Трансиордания. Все это — в двух шагах. Надо же нам знать, что мировая закулиса замышляет, а вы тут на месте поможете разобраться.

— Яшка, остановись! Не будет этого ничего.

— Будет, будет. Нас и само сионистское движение интересует, особенно, его левое крыло, с ними легче будет сотрудничать. Наблюдательному человеку, такому как ты, здесь цены нет… Ну, и все это не бесплатно, конечно, ты ж понимаешь.

— Яков Блюмкин! — Фаня стиснула зубы. — Вот на этом месте замри окончательно и бесповоротно, хорошо? Потому что дальше может быть весьма неприятно для всех. Ты сейчас меня очень оскорбил. Так оскорбил, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы в ответ не оскорбить тебя и словом, и действием. И горилла твоя мне не помеха. Может он меня и убьет, но ты умрешь раньше, поверь. Стреляю я хорошо, твоя школа. И ты сейчас жив только потому, что когда-то…

— Фанечка, я же тоже все помню! Не дури! Подумай! И не обо мне, и не о том, что у нас было когда-то. Ты подумай о своих будущих детях…

— Не подумаю. Детей у меня не будет. И если ты знаешь, как я попала к Мане, то знаешь, почему.

— Перестань! Медицина сейчас на таком подъеме… Хотя я тебе очень сочувствую. Но хорошо, оставим это. А вот придет революция на Землю Обетованную — что собираешься делать?

— Всеми силами бороться, чтобы она не пришла. Особенно та революция, о которой ты говоришь — с расстрелами, тюрьмами и вождями. Это вы там у себя в эти игры играйте, раз уж удалось победить. А нас оставьте в покое.

— Ты же знаешь, что не оставим. И если люди сами не поймут, что для них правильно, а что нет — то их заставят понять.

— Штыками и пулями? Как в России?

— Один из вариантов. Потому что революцию в лайковых перчатках не делают! Для достижения цели хороши все способы.

— Это тебе твой Троцкий сказал?

— А что Троцкий? Лев Давидович — великий человек. Можете ехидничать и ненавидеть его сколько угодно, но это он разбил и белых генералов с адмиралами, и петлюровцев, и поляков, и Махно твоего.

— С поляками, положим, не так гладко получилось.

— Да. Но до Варшавы дошли? Дошли. И до Берлина дойдем. И до Парижа с Лондоном. Так что — или ты с нами, или придется тебе с твоим Натанчиком в Антарктиду бежать. И пока мы туда не доберемся, сможете ещё какое-то время пожить. А потом — всё. Придем и в Антарктиду.

Фаня прислонилась к высокому дереву, какое-то время молчала, думала. Блюмкин улыбался, неправильно расценив ее задумчивость.

— Вот что, Блюмкин. Зря ты улыбаешься. Я не знаю, как в твою голову закралась безумная идея меня завербовать, да еще и денег предложить. Похоже за те пять лет, что мы не виделись, то ли ты основательно поглупел, то ли сильно меня подзабыл. И пока я не передумала и не решилась тебя, скотину, убить, вы сейчас двое делаете кру-у-угом! И топаете к своим мулам. А, и последнее: если кто-то от тебя ко мне придет и начнет какие-то приветы передавать, я его тоже британцам не выдам. Я его просто убью. Ты меня знаешь — я это сделаю. А теперь пошел с глаз моих долой, и чтобы я тебя больше не видела. Никогда.

ГЛАВА ПЯТАЯ. КРЕДИТНАЯ КАРТА И ЧЕКОВАЯ КНИЖКА. ТЕЛЬ-АВИВ, 1995

— И никогда больше его не видели? — ахнула я.

— Нет, конечно. Большевики его расстреляли в 1929. Они всех расстреливали, так неужели бы Яшку пожалели? Тем более, что предателей и перебежчиков не любят нигде. А тут он еще с опальным Троцким связался. Может, по заданию, а может и нет. Думаю, что по заданию, а не по тяге душевной. Мне трудно поверить, что он вдруг встал на сторону изгоя. Он бы скорее переметнулся на сторону победителя, но в жизни всякое бывает. Парень-то он был отчаянный.

— Вам его жалко?

— А как ты думаешь? Жалко, конечно. Первого всегда помнят.

Это точно! Я своего Витю помню очень хорошо, хотя, сказать, что это был фантастический секс, никак не могу. Да и откуда было взяться этой фантастике? Два школьника, выпившие и дунувшие косячок. Был потом в моей жизни и получше секс, а Витю все равно помню. Что с ним сейчас, интересно? Все про багульник поет или что-то свежее уже написали? Ну да, свежее, когда уезжала, было про Фаину-ай-нану. Видно, уже тогда ноосфера мне намек делала, мол, будет у тебя своя Фаня. Ага, и группа Комбинация про «два кусочека колбаски» тоже с намеком пела, да, Таня?