Третий выстрел

Последняя встреча с прошлым случилась у Диты через полгода после того, как она оказалась в Галилее, в кибуце Мааян ха-Хореш, основанном друзьями Натана. Новая жизнь? Хорошо, пусть будет новая жизнь. Только имя себе вернем старое. Вернее, не старое, но свое — Фанни. Натан был не доволен, истинно еврейское имя Иегудит было ему ближе, но он понимал: это не просто смена имени, девушка хочет вернуться к себе. Единственное, что попросил — чтобы имя было двойным, как это принято у евреев. И стала она Фанни-Иегудит. Натан звал ее по-прежнему Дитой, хотя все остальные ребята в кибуце сразу привыкли к «Фанни», Фане. А в самые нежные минуты они по-прежнему были друг для друга все те же ингале и мейделе.

Официально госпожа Фанни-Иегудит Винер была работницей секретариата сельскохозяйственной коммуны: и тут пригодилось умение печатать на машинке! Куда от него денешься. Правда, пришлось осваивать печать на иврите и английском, в секретариате стояли две машинки с разными шрифтами. Иврит для нее оказался попроще — все же что-то из папиных уроков она помнила, а вот английским пришлось упорно заниматься.

Ее супруг Натан Винер занимался выращиванием и упаковкой овощей, но на самом деле был командиром боевого подразделения, а Фанни — инструктором по стрельбе из различных видов оружия. Понятно стало, что никакое государство им в презент не преподнесут, за него придется воевать, и воевать жестоко. Значит, пора евреям учиться и тому, что они подзабыли за двухтысячелетнюю историю рассеяния и скитаний. Под видом овощехранилища кибуцники устроили подземный тир, куда свозилось оружие, добытое правдами и неправдами. Чаще всего неправдами: краденое, перекупленное. Свозили скорострельные английские Lee-Enfield, мощные револьверы Webley, оставшиеся от турок «парабеллумы» и маузеры. Все это было разношерстным, разнокалиберным, требующим на каждый ствол свои патроны, что было проблемой, хоть и решаемой. Главным же, чему следовало научиться — умению всем этим пользоваться. Разбирать, чистить, смазывать и снова собирать. Совмещать прорезь целика с прицелом, быстро и ловко перезаряжать. Вставлять обоймы, исправлять задержки, которые случаются даже в самом надежном оружии. Затаить дыхание и плавно нажать спусковой крючок. И еще надо было ребят и девушек, в жизни не державших в руках гранат, научить их бросать. А где? В подземном тире не будешь, значит, идти в горы, в лес и тренироваться там, каждую минуту опасаясь появления британских полицейских. То еще удовольствие. Но надо. Цель оправдывала риск.

И вот, в один прекрасный день к секретариату кибуца подъехали двое всадников на мулах, спешились и по-хозяйски зашли в контору. Фанни оторвалась от серьезного документа, заправленного в пишущую машинку, подняла глаза на гостей и с удивлением обнаружила, что на пороге каравана, в котором разместилось руководство коммуны, облокотившись на косяк двери, стоит Яков Блюмкин, собственной персоной.

— Фанечка! — улыбается, словно не прошло и дня, как они расстались. — Здравствуй, дорогая! Сколько ж мы не виделись?!

Фаня прикинула, что будет, если сейчас она откроет ящик стола, достанет свой Webley — 11,6 мм, как у крупнокалиберного пулемета! — и всадит Блюмкину все шесть патронов прямо в лоб. Живо представила, как Яшкина голова лопается, и куски ее разлетаются в разные стороны. С трудом удержалась от искушения увидеть это воочию. Нет. Нельзя. Стиснула зубы, спросила:

— Что надо?

— А почему так невежливо встречаем старых друзей?

— Кого-кого встречаем? Это ты «старый друг» что ли?

Яшке, как всегда, нассы в глаза — скажет божья роса. Подвинул к себе стул, уселся без приглашения. Его спутник так и остался стоять у двери, держа руку в кармане. Чекистский телохранитель, что ли? Ну, пусть охраняет яшкино тело, свое бы сохранил. Фаня не знала, какая у него подготовка, но прикинула, что если одновременно открыть ящик стола, выхватить револьвер, упасть вместе со стулом на пол, в падении расстреляв незваных гостей, то у нее больше шансов, чем у этих двоих. Может, и не больше, но все-таки есть шанс, есть. Интересно, зачем он приперся в такую даль? Яшка Блюмкин в Палестине? И не просто в Палестине, а у нее в кибуце? Невероятно. Неужели ЧК — или как они там сейчас называются? ОГПУ? — и сюда свои грязные руки тянут. Ну уж нет.

«Гости», и это видно, натренированы, так ведь и она не вчера за оружие взялась. С одной стороны, жалко, что Натан в поле, с другой — и слава богу, что он мог бы сделать против этих громил? Ничего. Как этих поганцев стража у ворот пропустила-то? Надо будет им по голове надавать. Впрочем, это ж Яшка. Он без мыла куда угодно пролезет.

— Ах, Фаня-Фанечка! — пропел Блюмкин. — Зря ты так. Ты же знаешь, что мне тогда пришлось покинуть тебя не по своей воле, а исключительно по исторической необходимости. Не держи зла, красавица!

— Блюмкин! — восхитилась Фаня. — Ты что, все эти годы был уверен, что проблема в том, что ты меня «бросил»? Ты дурак, что ли? Ты хоть знаешь, что со мной было за все это время?

— Конечно, знаю! — охотно отозвался Яков. — Связалась с эсерами, бежала из Москвы, тогда от голода многие бежали, пробралась на юг. Потом — банда Махно, враг советской власти…

— А вот это — хрен тебе, Блюмкин. Я всегда была за советскую власть. Но без вас, без большевиков, без вашего партийного диктата и откровенного лицемерия.

— То, что ты говоришь, это не советская власть, а анархия.

— Так я и есть анархистка.

— Ой ли, — прищурился Яков. — Помнится, ты была искренней левой эсеркой, нет?

— Так и ты, Яшка, был левым эсером, нет? А теперь пламенный большевик. Чем они тебя купили? Пообещали не расстреливать? Так ты им не верь. Расстреляют и не задумаются. Ни на секунду.

Блюмкин расхохотался.

— Здорово тебя обработали! Думаешь, все большевики звери?

— А что, нет?

— Нет, конечно! Ты ж видишь, меня по всем законам должны были еще в восемнадцатом к стенке поставить, а я — вот он. По сей день живой. И не просто живой, а можно сказать, весьма оживленный. Ибо пока ты в Париже полы мыла, я готовил мировую революцию.

— Божечки, как пафосно! Как же ты ее готовил?

— Ты же не думаешь, что я тебе сейчас возьму и все секреты выложу? Сказал, чтобы ты поняла — мне доверяют. Хоть я чуть эту власть и не взорвал бомбой в германском посольстве. Это — аргумент, не так ли?

— А за что вы несчастного Митю Попова расстреляли?

— Была б моя воля — я бы не расстрелял. Но у партии были свои соображения.

— То есть, совесть, честь, идеалы — пустой звук? Главное — это соображения партии? Вот же ты гад…

— Ругаться можешь, сколько угодно. Но чего ты не понимаешь — к сожалению, хотя девушка ты умная! — когда партия и есть твоя совесть, честь и идеалы, то появляется совершенно другой взгляд на мир.

— Не думаю, что Митю это убедило бы.

— Конечно, нет. Любовничек твой был тупым и прямолинейным матросом, в политике ни хрена не соображал. Хотя и перековался из эсеров в анархисты, ну так это многие делали, тебе ли не знать! — Блюмкин подмигнул Фане.

Фаня взялся за ручку ящика письменного стола.

— Не советую, — покачал головой Блюмкин и покосился на своего спутника. Тот по-прежнем держал руку в кармане. Уверенно держал, расслабленно. Фане был знаком этот расслабленный вид, такие — они самые опасные. Да, пожалуй, этот парень будет круче, чем она думала. Подождем. Надо же, Яшка с собой подмогу привел! Боится ее, одесскую барышню, бывший боевик еврейской самообороны. Даже приятно!

Убрала руки от ящика, развела показала визитерам.

— Вот и умница, — подытожил Яков. — Соображаешь.

— Хорошо. Живи пока. А с какой целью ты приперся-то? Как ты вообще в Галилее оказался?

— Тебя искал! — и заржал. — Нет, правда. Есть тут одно дело, которое я хочу с тобой обсудить… Может, выйдем, пройдемся? А то сейчас сюда набегут твои, неудобно получится.

Прав. Ничего не попишешь. Хотя ребята сейчас были бы очень кстати. Но и быть «застуканной» наедине с большевистским агентом ей совсем не улыбалось.