Третий выстрел

Вошла в особняк и сразу наткнулась на Попова.

— Ты чего это с винтовкой? — изумился он. — А ну марш домой, это приказ!

— Не пойду я никуда, Митя. Вы будете историю делать, а я дома сидеть? Нет!

Попов засмеялся.

— Ладно, воин Рубинштейн. Или как там воинов называют у женщин?

— Воительница! — вспомнила Фаня папины уроки. Еще в памяти всплыло «Двора». Кого она там победила? Ханаанцев, вроде. Так что…

Из особняка выкатился броневик, двинул в сторону Лубянки. Несколько конных взялись рысью, помчались к Пятницкой. Десяток вооруженных бойцов, наоборот, вбежал внутрь здания.

— Ладно, воюй. Только отсюда — никуда, поняла? Ставлю тебя охранять штаб Боевого отряда… Что молчим?

Фаня непонимающе посмотрела на Попова.

— Надо отвечать «есть»! Воительница! — и быстрым шагом вошел в штаб.

— Есть! — сказала Фаня ему в спину.

Ощущение было странным: вокруг все время происходило какое-то движение, одни бежали туда, другие — сюда, невнятные крики, хаос. «Вот так выглядит революция! — думала Фаня. — И я все это вижу! Все это происходит со мной! Я — боевая единица, воительница. У меня в руке винтовка, в сумочке — три обоймы патронов, дома еще есть браунинг — жалко, не захватила! И с одеждой надо что-то придумать: не в юбке же воевать». Вспомнила одесскую знакомую Маню, «солдата революции» в армейских галифе и тяжелых ботинках: «Надо будет так же одеться, хватит расхаживать барышней!»

Начало смеркаться. Где-то далеко шла пальба. Сначала одиночные винтовочные хлопки, потом залпы — и опять тишина. И вдруг все словно взорвалось: пулеметные очереди, беспорядочная стрельба, мимо уха что-то свистнуло — «Пуля!», — ужаснулась Фаня и невольно присела.

Совсем стемнело. Похоже, часов одиннадцать вечера, летом темнеет поздно. Домой она не пойдет, это ясно. «Участник исторических событий», — подумала Фаня про себя и громко прыснула в ладошку. Часовой Никита удивленно посмотрел на нее, смеяться, вроде, было не над чем.

Где-то через час заморосил дождь и, несмотря на непрекращающуюся пальбу, начали слипаться глаза. Никуда история не денется, если я пару часиков подремлю, решила девушка, и отправилась в особняк, сама себе удивляясь: вокруг вершится мировая история, а она сейчас упадет и уснет, наверное от волнения.

А в особняке стоял страшный разгром: обрывки газет, плакатов, документов густо засыпали пол, везде стояли стаканы с недопитым чаем, хрустели под ногами осколки разбитой посуды. Нет, положительно надо найти себе более подходящую одежду! В юбке, хоть и короткой, революцию не сделаешь.

Хотела пройти к себе в приемную: там стоял роскошный кожаный диван с удобными валиками, можно свернуться калачиком и сладко выспаться. Но путь в кабинет преградил часовой с винтовкой.

— Нельзя, барышня! Там арестованные.

— Какая я вам барышня!? — вспылила Фаня, стягивая с плеча карабин — показать, что она такой же боец, как и он.

— Нельзя, — часовой в свою очередь взял винтовку наизготовку, видно, решил, что Фаня будет сейчас стрелять. Пришлось ретироваться.

В одной из комнат составила два стула, покрыла мятой газетой, и, хоть было ужасно неудобно и ломило все тело, моментально заснула. Показалось, что спала-то всего-ничего, но уже светало, когда ее подкинуло от страшного грохота. Просто невыносимого, сразу заложило уши. Не успев испугаться, схватила карабин, выбежала на улицу, где сильно пахло сгоревшим порохом. Увидела пушку, суетящихся возле нее бойцов, поняла: наши открыли артиллерийский огонь.

Кто-то приобнял ее за плечи:

— Все. Сейчас все будет кончено, — Митя Попов, уже без своей бескозырки, но счастливый. — Город наш, воительница! Сейчас Ленина с Троцким из Кремля выкурим — и все, победа!

Вот здорово! Жалко, что все проспала. Впрочем, главное, наверняка, еще впереди. Это точно. Правильно, что она вчера домой не пошла.

В это время где-то неподалеку так долбануло, что Фаня на пару секунд оглохла. Откуда-то посыпалась штукатурка и невидимо застучали вокруг то ли камушки, то ли осколки снарядов.

— Полундра! — заорал кто-то. — По нам из трехдюймовок садят!

— Латыши!.. Латыши вернулись! У них пушки! — кричал другой, пытаясь скрыться от обстрела в особняке. Митя побледнел, забыл про Фаню, кинулся к кричавшему, схватил за ворот:

— Без паники! Ты что, скотина, творишь? Народ пугаешь, провокатор? — и полез царапать кобуру нагана. В это время очередной взрывной волной Фаню подкинуло, отбросило на тумбу ворот, больно ударило спину и затылок, чуть не потеряла сознание. И сразу наступила тишина. Она видела, как метался Митя, пытаясь привести в порядок свое войско, как какой-то матросик с подломившимися ногами пролетел мимо нее и упал. Как подпрыгнула и перевернулась разбитая пушка, та самая, что должна была выкурить из Кремля Ленина и Троцкого. А Фаня неожиданно равнодушно подумала, что, скорее всего, ее убило, и она сейчас умрет. Наверное, надо заплакать и посмотреть всю свою короткую жизнь, которая обязательно пролетит перед глазами. Но перед глазами оказался Митя Попов, который подхватил ее подмышки и куда-то потащил, что-то крича, но она ничего не слышала.

— Быстрей, девочка, быстрей! — вдруг ворвалось в уши. — Ну, быстрей же!

Попов тащил ее, больно прижав грудь ладонями, это было даже не стыдно, просто очень неприятно. Ее как мешок кинули в пролетку, Митя что-то спросил, она не поняла, он прокричал прямо в лицо:

— Куда? Куда тебя? Где живешь?

— Садовая, 10, — пробормотала она.

— Где?

— Садовая, 10, квартира пять.

— Гони! — страшно закричал Митя вознице, а сам достал наган и ринулся обратно в особняк.

Фаня провалилась в темноту, равнодушно и без мыслей.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ЗВЕНИ, ГИТАРА! ТЕЛЬ-АВИВ, 1994

Я проснулась от странного звука за окном. Подошла посмотреть. По нашей узкой улице, заставленной с обеих сторон автомобилями, цокала копытами красивая коричневая лошадь (кажется, это называется гнедая?), запряженная в повозку. В голове всплыло слово «тачанка», что-то из фильмов про гражданскую. Но даже не это было самым странным. Самым странным было то, что правил этой тачанкой бородатый мужик (откуда в Израиле — мужик?) в папахе, а за ним, облокотившись на пулемет «максим», сидела тонкая кудрявая девушка в солдатской гимнастерке. Девушка, подняла голову, увидела меня в окне, улыбнулась и помахала рукой. «Кино что ли снимают? Или я еще сплю», — подумала я. Тачанка скрылась в предрассветном полумраке. Я зевнула и решила еще немного поспать. Завтра у меня первый урок, надо быть свежей и готовой. Надо этой девочке понравиться.

Эден оказалась толковой, хоть играть не умела совсем. Что за коновал ее учил раньше? Только руку ей испортил и все желание отбил. Гаммы с грехом пополам сыграли, посмотрела я на нее и решила начать с чего-то простого, скажем, с «Французской песенки» Чайковского. Девочка аж вздрогнула:

— Это что, «а-Тиква»[19]?

— Нет, — удивилась я. — Это Чайковский.

Эден пожала плечами.

— Похоже очень.

А и правда похоже! Хотя я где-то читала, что мелодия израильского гимна использует сюиту «Над Влтавой» Сметаны, а тот, в свою очередь, взял за основу какую-то молдавскую песню. В общем, кто их там разберет. Зато красиво.

Поиграли, позанимались, разобрали ноты — вижу, скучно девочке. Оно и понятно, какой подросток будет классикой увлекаться? Только упертые русские музыканты вроде меня. Можно подумать, что вот этой вот девчушке 13-ти лет в джинсовых шортах, ботинках «Мартенс» и «голой» майке сильно нужны и Петр Чайковский, и Бедржих Сметана, и вся остальная свора классиков от музицирования.

Ладно. Иврит у меня немножко улучшился, спасибо Фане, а главное — она уверила меня, что не надо бояться говорить, не надо бояться ошибиться, можно использовать знакомые слова в разных комбинациях — и так высказать все, что надо. Главное — не слова знать, а уметь выразить мысль даже примитивным набором этих слов. А лексика со временем пополнится, так всегда бывает. И я бесстрашно начала говорить с Эден, не обращая внимания на то, какой тяжелый у меня русский акцент. Кстати, фанин рецепт относится к изучению и других языков.