Пропавший брат

Только перед самым Омском, когда пароход проходил под железнодорожным мостом, Рифмач счел возможным открыть свое настоящее имя.

— Я и есть тот самый Гришка Афанасьев, за которого тебя в тюрьме мытарили. Это я со своим гражданским батькой рельсы под Рубцовкой отвинчивал.

— Брешешь! — не поверил Петрик.

— Спроси Странника! Он меня сто лет знает. Мы оба Большие Пальцы...

Петрик посмотрел на Гришку с восхищением и завистью.

— Я же боевой партизан! — гордо сказал Рифмач и в доказательство своих слов показал Петрику два настоящих нагана.

— Стрелять умеешь?

— Ну, конечно.

— На. Только не засыпься...

Петрик торопливо опустил тяжелый револьвер в карман и пощупал острые зарубочки на рукоятке. Они наполняли его душу восторгом. Револьвер! Настоящий револьвер! Он останется у него на всю жизнь!

— А я тебе что подарю?

— Мне ничего не надо! — ответил Рифмач.

— Мы с тобой будем встречаться? — спросил Петрик.

— Если хочешь.

Пароход, оглушительно гудя, подошел к пристани. Гришка исчез незаметно, даже не попрощавшись с новыми друзьями.

* * *

...Гостиницы в Омске были переполнены. Люди спали у костров под открытым небом. Факир не знал, где найти пристанище. Выручил его Петрик. Он предложил сходить к Марье Егоровне.

— А она пустит?

— Она — добрая. Если нас не пустит, то жинку вашу обязательно возьмет.

Посасывая трубочку, факир шагал за Петриком по пыльным омским улицам. Вот знакомый ларек китайца. Вот желтые ставни на окнах, глухие ворота, низкое крыльцо. Здесь когда-то висела вывеска парикмахерской. Сейчас висит — «Портной Еропкин». Сбоку дверей, на том месте, где был нарисован румяный красавец с одним усом и бакенбардой, ныне зеленело изображение широчайших военных галифе.

Факир плохо верил в рекомендацию Петрика, но дело повернулось очень удачно.

— Портной у меня в Иркутск собирается ехать, — сказала Марья Егоровна. — Будет там офицерам штаны шить. Пожалуй, сдам его помещение. Только деньги за шесть месяцев вперед.

Через несколько дней факир прочно обосновался в домике Марьи Егоровны. Эльза сидела на кровати, обложенная подушками. Ей было очень плохо. На восковом, прозрачном лице женщины лихорадочно горели большие голубые глаза. За Эльзой ухаживал Боря.

Факир во дворе метал кинжалы. Перед ним сидел Петрик. Володя с завистью смотрел на брата, но сесть рядом у него не хватало мужества.

А за Иртышом в эти дни сверкали бесчисленные костры беженцев. Обозы, скрипя тысячами телег, уходили на восток. Красная Армия, давно перевалившая Уральский хребет, подошла к Ишиму, и здесь завязались кровопролитнейшие бои между егерями и красноармейцами.

Но на Люблинском проспекте по-прежнему носились автомобили с иностранными флажками, офицеры пели «Боже, царя храни», а театры были переполнены беспечными зрителями.

Газеты писали о гастролях факира Тунемо-Ниго на четвертой странице, а на третьей военные сводки штаба верховного главнокомандующего изо дня в день перечисляли «громадные потери красных» и сообщали об отходе егерей на заранее приготовленные, лучшие в стратегическом отношении позиции.

На сцене факиру помогал Петрик, вполне заменяя больную Эльзу. Он подавал мячи, паклю и сидел вместо Бори во время «рамки смерти».

Как-то вечером после представления Петрик увидел около театра Гришку.

— Я тебя караулю! — сказал Рифмач. — Афишу прочитал, решил, что ты здесь.

После этой встречи товарищи виделись довольно часто.

О своей жизни, где он живет, с кем, на что, Рифмач ни слова не сказал братьям.

* * *

Иртыш затянуло льдом, а омские улицы покрылись пушистым снегом. Пришла зима с морозом, вьюгой, ранними вечерами и принесла в сибирскую столицу великую тревогу. На всех перекрестках открыто говорили о неминуемом падении Омска. Четвертого ноября Колчак сменил главнокомандующего Дитерихса, назначив на его место генерала Сахарова. Новый главнокомандующий заявил, что Омск не будет сдан. На фронт ушла последняя дружина Святого Креста, наспех собранная из беглых монахов, попов и дьяконов. Она прошла по Люблинскому проспекту, распевая унылую молитву. В переднем ряду, на правом фланге, шагал взводный унтер-офицер Болдырев — профессор-богослов. На груди профессора серебрился большой белый крест, на носу сверкали очки в золотой оправе.

Дружина дошла до вокзала, и тут богослов неожиданно скрылся. Монахи отказались без него ехать на фронт. Священники устроили возле стойки буфета митинг. Так омичи и не узнали, отправилась дружина воевать или осталась в Омске.

В городе нарастала тревога. Теплушки увозили запоздавших беженцев в Иркутск и Читу. Прихода красных ждали со дня на день. В городе уже появились первые отступающие части. Они проходили через весь Омск, растянувшись бесконечной лентой. Разбитая колчаковская армия бежала на восток. Пехота, кавалерия и артиллерия отходили вместе.

Петрик, Володя и Боря с любопытством наблюдали диковинную картину отступления. Шестерка лошадей протащила с грохотом тяжелую пушку. На подводе проехали две сестры милосердия с большим никелированным самоваром. Усталые пехотинцы, закутавшись в одеяла, шли длинной вереницей. На их долю не хватило шинелей, и бедняги сильно промерзли. Казак вынул из кармана бутылку и, запрокинув голову, долго пил из горлышка водку. На него смотрели с завистью. Кавалерист неожиданно свернул лошадь на набережную и погнал галопом. Он приметил крестьянский воз с сеном и быстро нагнал его. Крестьянин вздумал обороняться кнутом. Кавалерист обнажил сверкающую саблю. Проезжавший мимо офицер в мохнатой папахе ударил коня, запряженного в воз, нагайкой. Тут мигом налетели солдаты и расхватали охапками сено.

— Грабители! — сказал побледневший мужик и, вскочив в пустые сани, быстро погнал лошадь.

Солдаты в русских шинелях, солдаты в английских шинелях, солдаты в одеялах, казаки, егеря, кавалеристы, пушки, подводы с вещевыми мешками, тачанки с патронами, походные кухни запрудили широкий Люблинский проспект. Крик, шум, ругань звенели в морозном воздухе. Синий вечер подкрадывался незаметно. На перекрестках улиц разложили костры. Они горели всю ночь. Утром колонны отступающих несколько поредели. Торговцы, опасаясь погрома, побоялись открыть магазины. Над пустынной базарной площадью крутился сухой снежный ветер.

В этот день к Петрику прибежал запыхавшийся Гришка Афанасьев.

— Помнишь, я тебе наган подарил? — смущенно сказал Рифмач. — На пароходе.

— Ну?

— Дай мне его... Да ты не бойся... Не насовсем... а только на два дня.

— Зачем? — угрюмо спросил Петрик.

Рифмач мялся. Ему, видимо, не хотелось говорить правду. Но по крепко сжатым губам Петрика он видел, что приятелю не хотелось возвращать подарок даже на две минуты.

— Скажи зачем, тогда отдам... может быть.

И Гришка сказал правду:

— Завтра красные придут. Мы будем тюрьму освобождать. Не то всех наших кончут. Народ есть, а наганов мало.

— Не дам! — твердо сказал Петрик. — Я лучше сам пойду освобождать...

Гришка увидел, что дальнейшие разговоры бесполезны. Он не обиделся. Он и сам на месте Петрика поступил бы точно так.

— Приходи тогда на базар. К типографии. Ровно в час дня.

Володя, узнав от брата, что завтра придут в Омск красные и что Петрик намерен идти с Гришкой освобождать арестованных большевиков из тюрьмы, проявил неожиданную храбрость.

— Я тоже пойду! — решительно заявил он. — Обязательно!

— Дурень! У тебя ж нет нагана.

— Один раз ты выстрелишь, а потом я! — сказал Володя.

Утром мальчики потихоньку вышли на улицу и зашагали к базарной площади. День был холодный, ветреный и тревожный. Окна многих домов были закрыты ставнями. Через город проходили последние колчаковские части.

Мальчики не успели дойти до моста, как один за другим раздались два оглушительных взрыва. Петрик и Володя переглянулись.