Пропавший брат

Сена в кошеве много, мягко, словно на перине лежишь. Задремал Боря. И сон ему приснился. Будто Володя вылез из пруда и давай брызгаться холодной водой. А вода колючая, лицо, словно иголками, щиплет. Открыл Боря глаза. Володи нет, Андрейки нет и пруда нет. Бело все кругом, и ничего не видать. Повернул он голову. Где же старик Софронов? Не видать старика. И лошадей не видно, только хвост один шевелится у Карего. А с правой стороны снежный сугроб вдруг заколыхался и заговорил человеческим голосом:

— Не послушали доброго человека, вот и вышла беда!

Оказывается, это старик Софронов. Но почему же он из кошевки вылез и дальше не едет?

А другой сугроб ему с другой стороны ответил:

— Здесь, батюшка, снег покрепче. Пожалуй, тут и будет дорога.

— Ну, с господом! Возьми Карего под уздцы.

Дернули усталые лошади, несколько шагов сделали и стали опять.

— Скажи на милость! Дорогу потеряли... Вот беда! — говорил старик, и голос его показался Боре чужим.

Словно кисеей белой затянуло и небо и землю — ничего не видно. Только ветер просеивал через кисею колючий сухой снег и щедро сыпал его на Борин тулуп.

— Геласий! — вдруг закричал старик. — От коней не отходи! Сгибнешь!

— Здесь я, батюшка! — донесся издалека тоскливый голос молодого Софронова.

Метель разыгрывалась все сильнее. Теперь и хвост Карего пропал. Одинокую кошеву заносило пушистым снегом, и уже тяжело было Боре пошевелить рукой.

— Батюшка, здесь дорога! Здесь!

Лошади снова пошли, увязая по брюхо в глубоком снегу. Старик сел на облучок. Геласий с другой стороны подсел к Боре.

— Н-но! Милые! Н-но!

По такому снегу не поедешь. Едва-едва брели лошади, останавливаясь через каждые десять шагов. Да и погонять старик боялся — потеряют лошади дорогу, замерзнуть в степи можно. Мало ли дорожных людей в пургу погибло. Боря этого не знал, а Софроновы хорошо понимали, какая страшная беда нависла над их головой.

Незаметно надвинулся ранний зимний вечер. Выбившиеся из сил лошади уныло остановились. Они не слушались ни вожжей, ни кнута, ни понуканий Софронова.

— Ну, Геласий, теперь что бог даст! — строгим голосом сказал старик. — Ложись с мальчиком под один тулуп. Наедут люди добрые и откопают — живы будем. Нет — значит, так на роду написано.

И услышал Боря, как всхлипнул в ответ Геласий:

— Так и не привелось дом родной увидеть. Что же это, батюшка? За какие грехи?

— Глубже, глубже ложись. Ноги накрой. Авось, за сироту бог помилует.

Боря покрепче прижался к Геласию и спрятал лицо в густую кислую шерсть. Старик прикорнул возле ног. Темно под тулупом, страшно стало Боре.

— Занесет нас теперь снегом, — сказал Геласий дрожащим голосом. — Помирать будем, Странник. Не довелось нам с тобой за пчелками походить.

— А где мы находимся?

— А кто его знает. Должно, в степи.

Ночная пурга заносила лошадей, наметая могильный снежный курган над широкой кошевкой.

Военно-полевой суд

Петрик и Володя вместе с восемнадцатью пленниками под конвоем пьяных казаков прошли через двор к черному крыльцу большого дома. Здесь у ярко пылавшего костра толпились солдаты. Они горланили песни и громко ругались. Под навесом ржали лошади.

— Заводи! — крикнул хорунжий с красным обветренным лицом, взбегая на крыльцо.

В коридоре тускло мигал керосиновый фонарь. У стены валялись седла, гильзы от патронов, разорванный желтый полушубок, несколько пар сапог.

— Пусть здесь ждут! — приказал хорунжий и скрылся в избе. Теплый пар ворвался в коридор. Через минуту хорунжий вернулся и скомандовал: — Входи сюда!

Пленники гуськом вошли в кухню. В громадной русской печи пылал огонь. Молодая женщина с испуганным лицом наливала щи в миску. За столом сидели казаки с унтер-офицерскими нашивками на плечах. Усатый фельдфебель с большой точностью делил по кружкам водку.

— Прямо! — крикнул хорунжий. — Прямо!

Рядом с кухней, в большой, жарко натопленной комнате, оклеенной голубыми обоями, происходил военно-полевой суд.

Три офицера сидели за столом. Один из них, в очках, что-то писал на листе бумаги, другой курил трубку, третий чистил спичкой ногти. В углу, на широкой деревянной кровати, лежал атаман Красильников. Над кроватью висела гитара и китайский веер из розовой бумаги.

— Подходи... Становись в два ряда! — крикнул офицер в очках.

Петрик стал в первый ряд. Судьи взглянули на него с недоумением.

— А эти два сопливых как сюда попали? — брезгливо спросил есаул, вынимая изо рта трубку.

— Я не знаю! — ответил хорунжий и пожал серебряными плечами.

— Ты что, большевик? — спросил, приподнимаясь с кровати, атаман Красильников.

Петрик молчал.

— Господи! — вдруг всхлипнул извозчик. — Ваше благородие, да разве не видите... малолетки! Дозвольте сказать, я сам их обоих привез... Матка у них помирает... На Иртыше солдаты задержали. Ничего не знаем. Вот как перед истинным богом! Лошадь у меня под навесом привязана. Номер на бляхе есть, проверить можно. Не губите, ваше благородие... Заставьте вечно бога молить... Ни в чем не повинные люди. Легковой я, господа офицеры, вот и кнут в руках держу. Под навесом мерин стоит. Пойдите поглядите.

Извозчик упал на колени, скрестив руки на груди.

И тут Володя вдруг закричал плачущим голосом:

— Пустите нас домой! Мы ничего не сделали. Пустите! Не надо нас трогать. Дядя, милый, пустите!

Это было унизительно и так неожиданно, что Петрик растерялся. Он смотрел на брата широко раскрытыми глазами.

А Володя уже не мог удержаться от слез. Он ревел, как девчонка, и, глядя на него, еще громче ревел извозчик.

— В самом деле, при чем тут ребята? — сказал высокий пленник.

— Молчать!

Володя громко всхлипывал, не обращая внимания на Петрика, и повторял, заикаясь от рыданий:

— Дядя, пустите, пустите, мы ни в чем не виноваты!

— Дать им шомполов! — сказал, икая, атаман Красильников. — И пусть к черту катятся. Они карманники, а не большевики. Я по рожам вижу.

Хорунжий торопливо вытолкнул извозчика в кухню и крикнул:

— Всыпьте ему сотню, погорячее!..

Два казака живо подхватили разопревшего от жары и страха извозчика и потащили в коридор. Высокий пленник подтолкнул Володю и шепнул:

— Иди!

Володя, растирая кулаком слезы, пошел за извозчиком. Петрик настиг его на кухне и схватил за рукав.

Женщина, мывшая посуду в большом эмалированном тазу, подняла на Володю красивые, добрые глаза.

— Язви их! — тихо сказала она, выражая свое сочувствие ребятам, попавшим в беду. — Что им грузчиков мало, что ли?

И тут Петрик заметил деревянный ушат, наполненный грязной водой. Он стоял возле дверей, и, вероятно, в него сливала женщина помои. Глаза Петрика блеснули.

— Тетечка, — умоляюще сказал он. — Мы вынесем? Можно?

Женщина, не глядя, ответила:

— Несите!

Она сама открыла им дверь в коридор, где на мешке с мукой раскладывали для порки извозчика, и на двор. Ребята очутились среди солдат. На них никто не обратил внимания. Они вылили воду тут же, около дома, и поставили ушат у крыльца. Никем не остановленные, Петрик и Володя вышли за ворота. Здесь полыхали огромные костры. Возле них приплясывали солдаты, грея над огнем руки. Со стороны поселка казаки гнали новую партию пленников. Братья остановились посмотреть. Они постояли вместе с солдатами у костра и погрели озябшие руки.

Теперь, когда угроза смерти миновала, Володя вспомнил свои слезы в избе, и ему стало стыдно.

Петрик тоже боялся, но ведь он же не плакал и не молил о пощаде. Он никого не называл милым.

Володя боялся взглянуть в глаза брату. Только бы он не сказал ничего Гоголю.

— Глянь! — вдруг шепнул Петрик.

Володя повернул голову и увидел, как казаки вывели из ворот арестованных. Среди них выделялся высокий мужчина, тот самый, что первым вышел из амбара. Он и сейчас шагал впереди. Пленников повели в степь. Они шли гуськом друг за другом. Ноги их вязли в глубоком снегу. Казаки держали ружья наперевес и шагали по пятам.