Пропавший брат

— Меня в Тару возили, — сказал Большой Палец. — В детский приют. Только я убег оттуда. Воспитатель дрался подтяжками.

Случайно услышанная весть о пропавшем Боре была невероятной и радостной. Петрик и Володя на минуту забыли, где они находятся и что происходит за стенами амбара, превращенного в темницу. А как раз в это время казачий отряд атамана Красильникова занимал Куломзино, выбивая повстанцев пулеметным огнем. Чехи и английские солдаты Миддельсекского батальона обстреливали железнодорожную станцию со стороны иртышского моста, закрывая путь к отступлению.

Двери амбара вдруг распахнулись, и вошли пленники, взятые на поле боя. Их было много.

Заключенным пришлось подняться с пола и стать, один к одному.

— Весь двор набит, — сообщил пленник, последним перешагнувший порог амбара. Дрогнувшим голосом он закончил: — Похоже, что наше дело погибло, товарищи. Казаки заняли станцию. Теперь пощады не жди.

Извозчик обнял Петрика и Володю и прошептал:

— Пропала наша жизня, детки... Постреляют нас теперь, как уток.

— А нас за что? — не понял Володя.

— За компанию. Разве будут разбираться? Смотри, что творится...

В эту минуту дверь снова распахнулась, и свежий морозный воздух ворвался в амбар. Освещенный луной, на пороге стоял пьяный казачий хорунжий в меховой поддевке. Обнаженная шашка сверкала в его руке.

— Выводи по одному. Двадцать человек... В затылок.

Пленники тесно прижимались друг к другу. Никто не хотел выходить из амбара. За порогом ждала смерть.

— А ну, живо! Выходи!

Хорунжий размахивал шашкой. Казаки держали штыки наперевес.

— Большевики! — орал хорунжий. — Трусы... гады...

— Пусти! — сказал высокий рабочий, стоявший рядом с Петриком.

Расталкивая локтями товарищей, он первым переступил порог. Следом за ним вышли пленники, стоявшие у двери. Петрик дернул Володю:

— Айда!

«Постреляют, как уток!» — вспомнил Володя слова извозчика. «Я не пойду!» — хотел закричать он, но язык ему не повиновался.

Петрик крепко сжал руку брата и почти силой увлек его за собой.

Пленники перешагнули порог амбара и пошли сквозь строй пьяных казаков, присланных атаманом Красильниковым для расстрела повстанцев.

Герой Бремона

После жизни в доме Бедаревых больница показалась Боре настоящим раем. Он лежал на чистой постели в большой светлой палате; его хорошо кормили, и ни от кого он не слышал ни одного бранного слова.

Узнав о тяжелой жизни мальчика в доме гражданского отца, больные-однопалатники, сиделки, фельдшерица и врач, решительно все прониклись к Боре жалостью и сочувствием.

— За что же он тебя так лупцевал, парнишка? — спросил Борю левый сосед по койке, густо обросший черной бородой.

— Не знаю.

— Доведись до меня, я бы голову такому паразиту оторвал.

С чернобородым у Бори завязалась дружба. Больного звали Геласием Софроновым. Большая курчавая борода делала его похожим на сорокалетнего ратника, на самом деле он был очень молод: ему было всего двадцать шесть лет.

Когда Геласий встал с кровати, Боря даже рот раскрыл от удивления. Софронов показался ему великаном. Таких высоких людей Боря никогда еще не встречал.

— Какой вы... большой! — робко сказал он.

Геласий закряхтел от боли, ничего не ответил и снова лег.

С кровати Софронов поднимался с трудом. У него открылась в правом боку плохо залеченная рана. Он лежал уже давно, и болезнь наложила на его лицо отпечаток озлобления и скорби.

— Вот я и отслужил царю! — говорил Геласий Боре. — Добро бы хоть на своей земле воевать, а то погнали за тридевять земель в тридесятое царство да покалечили, сволочи, газом. Какая мне теперь жизнь будет?

— Ну, ты, герой Бремона, опять заныл! — добродушно сказал безногий солдат, знавший историю ранения Геласия. — На чистом воздухе в деревне отойдешь.

Вечером Геласий рассказывал больным, как взяли его на войну и отправили сражаться на западный фронт, во Францию.

— С Алтая попал я в город Кузнецк, в запасный батальон, — говорил Геласий. — Думал, воевать с немцами пошлют скоро, но только меня отставили от маршевой роты. Глаз у меня охотничий, меткий, и стрелял я на весь батальон лучше всех. А тогда как раз со всего гарнизона отбирали наилучших бойцов — чтобы и ростом был высокий, и с лица чистый, и стрелок отличный. Стояло в то время в Кузнецке без малого тридцать тысяч солдат, а отобрали только шестьдесят человек и повезли в Самару. Здесь пошили нам шинели по росту, заново все обмундирование сготовили, потому что в цейхгаузе не нашлось таких больших размеров. По всей России, если крупного народу поискать, можно найти богатырей. Вот рота у нас подобралась саженного росту. По улице идем колонной — земля дрожит.

В шестнадцатом году, в сретенье, погрузились мы в вагоны и поехали через Сибирь до самого порта Дайрена. Здесь посадили нас на французский пароход, нагрузили на палубу быков, овец и кур и повезли во Францию. Пока ехали до Марселя, намучились до смерти. Жарища на океане страшная, воды для питья мало. А тут еще строевые занятия каждый день, да мордобой, да строгость.

Зато в Марселе нас встретили хорошо. Народу высыпало на улицы тьма-тьмущая. Все больше господа пришли, в шляпах. Бабы у них отчаянные. Мы колонной по отделениям шли, а они к нам в ряды. Винтовки поотнимали. Сами понесли на плечах. Смеются, кричат, да и мы ровно сдурели, ничего не понимаем. А мужчины — те прямо с бутылкой: «Пей, рюс!» И тут же в стаканы наливают и подносят.

После парада повезли по железной дороге на фронт. Так мы попали на позиции перед фортом Бремон, где немец окопался. Здесь и простояли до самой революции. А когда солдаты узнали, что царя в России нет, началось сомнение, стоит ли воевать за чужую землю. Генералы видят такое дело и попросились у французов пойти в наступленье на немца. Как раз под пасху пришел приказ нашему полку взять неприступный форт Бремон. Девять ден наша артиллерия била по форту. Аэропланы летали, как птицы. Тут меня и потравили для начала газом. Упал я, лежу, а в небе снаряды рвутся. Бой тогда был страшенный, народу побили да изувечили тыщи. Подняли меня санитары на носилки, скорей на перевязочный пункт, а оттуда в госпиталь. Вначале русские врачи лечили в своем лазарете, а потом повезли на море и положили во французскую больницу. Хорошо там было. Кровать чистая, на окнах занавески белые. Сестры ходят, как ангелы, неслышно, все красивые да ласковые. И все имеют ко мне большое уважение и зовут меня: герой Бремона. А по воскресеньям, когда придут в больницу посетители, все около моей кровати стоят. В меня пальцем тычут и говорят: «Герой Бремона, герой Бремона!»

Стал я поправляться и выходить на улицу. Город у них чистый, стоит на самом берегу моря. Дерево кипарис растет. Издали смотреть — на нашу пихту похоже. Народ одевается чисто. Все мужики бороды бреют, даже священники.

Подлечили меня врачи и поехал я к своей русской бригаде в Ля-Куртин, где она стояла. Разыскал свою роту и к взводному явился. Беру под козырек, а он говорит:

— Отставить. У нас теперь равенство, чинов нет. Мы за революцию. Пусть буржуи воюют, а мы не будем.

Офицеров в Ля-Куртине почти не осталось. Все сбежали. Никакого мордобоя нет. А председатель полкового комитета унтер-офицер Глоба распоряжается за генерала. Живем неплохо, воевать не хотим, ожидаем, когда отправка на родину начнется.

Но только вот узнаем мы однажды, что наш лагерь окружают со всех сторон французы и начинают рыть окопы. А тут и артиллерия появилась. Ихний генерал шлет приказ: сдавайтесь, сроку даю четыре часа. Если не сдадите винтовки, буду бить из пушек.

Наши солдаты смеются, не верят. Наступил срок — шесть часов вечера. И тут — минута в минуту — как бабахнет снаряд по казарме. А потом из пулеметов палить стали. Это по нам-то, по героям Бремона, все одно, как по врагам, по немцам. Вот тут-то меня и ранило осколком снаряда в правый бок.

Как выходили наши войска из лагеря и сдавали французам оружие, я не видел. Увезли меня в лазарет. Слышал я после, что всех, кто был в Ля-Куртине, отправили в Африку копать канал. Солдатиков наших там перемерло от лихоманки многие тыщи.