Ротмистр Гордеев

На обед приносят порцию жидкого супа, кашу-размазню и холодный чай, вместо хлеба какие-то подозрительные лепёшки.

Ближе к вечеру навещает начальник гауптвахты — смешливый толстячок с погонами прапорщика. Интересуется, нет ли у нас жалоб. По нему видно, что с сочувствием относится к загремевшим на губу офицерам, втихаря угощает Степанова папироской, пускается в воспоминания о прошлой мирной жизни.

Расстаёмся с ним почти приятелями.

— Зря вы так с ним откровенничали, — внезапно говорит Степанов после его ухода. — О нашем цербере ходят нехорошие слухи.

— Стучит?

— Ещё как! Были случаи, когда из-за его наушничанья офицеры сидели здесь не по одному разу подряд.

— Да вроде я ему ничего крамольного не сказал, — пожимаю плечами я.

— Будем надеяться. А впредь старайтесь ничего лишнего не сболтнуть. Даже если это слухи — всё равно дыма без огня не бывает.

Отхожее место на улице, ну хоть без запаха параши в камере.

С наступлением темноты заваливаемся спать, накрывшись офицерскими шинелями: они тут заменяют все постельные принадлежности. Шинели старые, проеденные молью, но лучше уж так, чем без ничего. Ночи здесь прохладные.

Из головы до сих пор не выходит прекрасная китаянка. Ворочаюсь, вспоминая её поцелуи и жаркие объятия. Надеюсь, у неё всё хорошо.

Утром просыпаюсь от того, что дверь в камеру резко распахивается. На пороге унтер, за его спиной двое солдат, в руках у бойцов винтовки с примкнутыми штыками.

Сердцем чую, что это явление неспроста.

— Штаб-ротмистр, на выход, — провозглашает унтер.

— Надеюсь, не на расстрел? — встаю я.

— Шутить изволите?

— Какие шутки, унтер?!

— Руки за спину, — рявкает один из солдат.

Ого! Так серьёзно!

Под конвоем выхожу из гауптвахты. Морщусь, глядя на яркое солнышко.

— Оправиться хоть можно?

— Не велено.

Качаю головой, но в спор не вступаю, бойцы настроены решительно.

Бредём по пустой улочке. Ощущения ниже среднего: чего хорошего, когда тебя конвоируют?

Навстречу то и дело попадаются прохожие: и русские, и корейцы, и китайцы… Многие недоумённо смотрят мне вслед. Хорошо, что знакомых нет.

После пары поворотов оказываемся у небольшого особнячка. А дом, видать, не из простых — у входа бдит часовой. Интересно, кто в теремке живёт?

Меня завели в тесную комнатушку, где за столом сидел ротмистр с выбритой налысо головой и орлиным носом.

— Доставили, вашскородь, — докладывает один из солдат.

— Свободны, — кивает тот.

Бойцы выходят.

— С кем имею честь? — спрашиваю я.

Сесть мне пока не предлагают.

— Вы имеете честь общаться с контрразведкой. Ротмистр Дзатоев, — представляется лысый.

Невольно присвистываю, нечасто выпадает случай иметь дело с сотрудниками этого во всех смыслах богоугодного учреждения.

— Мне, я так понимаю, представляться нет нужды, — изрекаю я.

Дзатоев улыбается, но выглядит это как-то зловеще.

— Садитесь, — наконец, приглашает он.

Я опускаюсь на мощный табурет. Он даже не шелохнулся под моим весом — сдаётся, что его надёжно прикрутили к полу, — если возникнет желание дать табуретом по башке ротмистру, не получится.

— Догадываетесь, почему вы здесь? — наивно спрашивает Дзатоев.

Ну да, я щаз расплачусь и, размазывая сопли по щекам, начну колоться во всех грехах, включая мнимые.

— Никак нет. Думал, вы скажете.

Ротмистр смотрит на меня так, словно собрался препарировать и выбирает, с чего бы начать.

— Это ваше?

Он выкладывает на стол короткий меч без ножен. Я вижу на нём знакомые иероглифы. Вряд ли на свете существует второй такой клинок.

— Так точно, мой. Это трофейный меч-вакидзаси. Мне он достался от убитого демона-цитигумо.

Вроде не хотел хвастаться, но вышло так, словно бахвалюсь о своих подвигах.

Ротмистр мрачнеет. Видимо, у него нулевой счёт по уничтоженным японским демонам.

— Тогда потрудитесь объяснить, как так получилось, что этот меч попал в руки якобы взятого вами в плен японского офицера-тайи?

Проглатываю слово «якобы» и уточняю:

— Простите, что значит — попал в его руки?

— А то и значит, что этой ночью пленный сделал себе харакири при помощи вашего меча.

Сказать, что я ошарашен — значит, ничего не сказать!

— Вы на что-то намекаете?

— Не намекаю, а прямым текстом говорю, что убийство этого офицера лежит на ваших руках. И у нас есть все основания подозревать вас, Гордеев, в том, что вы завербованы вашим врагом!

— Что! — вскакиваю с табурета я.

— Сидеть! — кричит ротмистр.

В его руках появляется револьвер.

— Садитесь, штабс-ротмистр, пока я не прострелил вам колено.

— Как вы смеете разговаривать так со мной — боевым офицером? — уже спокойнее отвечаю я, хотя внутри всё клокочет от злости.

— Садитесь! — снова приказывает ротмистр и не убирает оружие, пока я не опускаюсь на табурет.

Удовлетворительно кивнув, он продолжает:

— Не будьте глупцом, Гордеев. Ваша судьба — в ваших руках. Каждый мог оступиться. Но у вас ещё есть возможность всё исправить, пока не поздно.

— Глупости, господин ротмистр, — замечаю я. — Ну какой мне резон убивать этого самого капитана? Я же сам взял его в плен…

— Вы пытались втереться в доверие, а потом, при удобном случае, ликвидировали пленного, пока он не успел нам сообщить полезные сведения, — складно излагает свою версию Дзатоев.

— Да, но этой ночью я находился на гауптвахте!

— Это не аргумент. У вас может иметься сообщник, — ротмистр просто непрошибаем.

Предполагаю, что он играет в плохого полицейского, вот только где хороший?

— А как же рейд по японским тылам? Взрыв склада боеприпасов? — резонно спрашиваю я.

Он фыркает.

— Нет прямых подтверждений этому факту.

Начинаю догадываться, с чьего голоса он поёт. Тут даже не торчат уши Вержбицкого, тут мой недоброжелатель предстаёт во весь рост.

— Вдобавок, вы провели за линию фронта китайских торговцев. Неужели вам неизвестно, что под них часто маскируются шпионы врага? — продолжает допытываться ротмистр.

— Я положился на слова китайского союзника.

— На командира этого… как его, — офицер зачитывает:

— отряда «Небесной справедливости»?

— Да, на Ли Цао. Его люди спасли нас.

Контрразведчик фыркает:

— Большего бреда я до сих пор не слышал! Вы посчитали союзниками банальных хунхузов?! Я всё больше убеждаюсь в том, что вы работаете на японскую разведку. Признайтесь, Гордеев, когда вас завербовали? Самому легче станет!

— Я — русский офицер! Я никогда не пойду на предательство моей родины! — говорю я и чувствую, как желваки перекатываются по щеке.