Восхождение

И все кричали громче, чем обычно. Максимов требовал у такелажника: «Гони сюда семерку!» (детали дома обозначены номерами). Монтажник Вячеслав Шаламов, молодой и стройный, с приятным, открытым лицом, тоже командовал машинисту крана: «Давай, давай ее сюда, родную! Вира! Майна!»

Одним словом, как это часто бывает на экране, люди представали перед зрителями не в том естественном, привычном ритме своих действий, который диктовался прежде всего экономией сил, навыками и целесообразностью, а так, как будто бы не работали, а лишь картинно изображали рабочий процесс.

В этом фильме Копелев перед микрофоном коротко рассказал о себе, своей рабочей жизни и судьбе. Фильм назывался «Семнадцатая весна». Семнадцать лет работы на стройках — вот с таким рабочим багажом выходил тогда Копелев к своим избирателям, имея за плечами внешне не слишком броскую биографию, с переменами главным образом географического свойства, при устойчивости главных жизненных интересов и занятий.

Давно уже замечено, что когда монтажник прочно станет на свое дело, а следовательно, и полюбит его, этапные вехи его биографии будут составляться главным образом из перечня зданий и жилых массивов, возведенных в том или ином месте. Дома, дома, кварталы, кварталы! Однообразие? Нет! Это вещный, зримый, добрый след человека на земле. И разве он не может стать украшением любой, самой яркой судьбы рабочего и депутата!..

Есть люди — подарок для писателя. Они охотно рассказывают о себе, быстро идут на духовный контакт, более того — порою даже, сами предугадывая то, что писатель хотел бы от них услышать, рассказывая, словно бы диктуют тезисы к своей судьбе.

Но в Копелеве я сразу почувствовал твердый орешек. Он туго поддавался на расспросы, все время ссылаясь на свою занятость, и стремился отвести мое внимание от себя к успехам товарищей, всего монтажного управления в целом. Одним словом, он совершенно откровенно показывал, что не стремится к популярности, не хочет привлекать к себе излишнего внимания.

Впрочем, за многие годы моего знакомства с заводчанами, бывая на стройках и промыслах, я почти не встречал настоящих людей труда, которые бы рассказывали о себе «с придыханием», оценивали бы свои дела словами в превосходной степени. Тщеславие во всех его формах, как правило, чуждо рабочему классу.

...Прошло немного времени. 14 июля 1970 года состоялись выборы. И в первый день монтажа дома номер двадцать четыре рядом со мною на строительной площадке стоял уже не кандидат, а депутат Верховного Совета СССР.

Конечно, было бы наивно полагать, что Копелев както изменится за это время, во всяком случае внешне. Он, собственно, в те дни еще и не успел привыкнуть к своему новому положению, в той же мере как и его товарищи ни в чем не изменили своего обычного и привычного отношения к бригадиру.

«Каким ты был, таким ты и остался!» — как поется в песне.

И если поднялся нравственный авторитет бригадира, что естественно и несомненно, если выросло у него чувство самоуважения, а у бригады — гордости за своего руководителя, то все это никак не проявляло себя, ни в каких внешних формах: ни в манере обращения между собой монтажников, ни в привычках самого Копелева.

И когда один из инженеров перед гостями назвал Копелева «нашей гордостью — депутатом», я видел, как Владимир Ефимович нахмурился и опустил голову.

— Зовите меня на «ты» и просто Володя, — попросил он меня, может быть потому, что успел заметить разницу между своими, темными и моими, седыми висками.

Владимир Копелев вставал каждый день в половине пятого утра. Жил он тогда в другом конце Москвы, если смотреть от Вешняков-Владычина. От своего дома в Кунцеве Копелев ездил на первом утреннем поезде метро с пересадками ровно час двадцать минут. Потом еще приходилось идти пешком до площадки, где работа начиналась в половине восьмого.

С раннего утра фигура Владимира Ефимовича мелькала то на этажах монтируемого дома, то на этажах дома, подготавливаемого к окончательной сдаче Государственной комиссии. Он часто сам подключался к работе, брал в руки лопату, лом, шланг с бетоном или же помогал монтажникам снять со стропов крана панели и точно поставить их на монтажные отметки. В том, что делал и делает за смену бригадир, организатор монтажа, была и есть немалая толика и чисто физического труда.

А после смены его ждут почти каждый день разнообразные общественные обязанности. Надо снять рабочую одежду, помыться, переодеться и шагать от площадки в город, километра за полтора, к метро.

Своего автомобиля у Копелева нет, а казенную машину ему, как депутату, не прислали даже на первый прием избирателей. Ехать же в Люблинский район надо от Вешняков-Владычина на метро, потом на автобусе.

Первый такой прием пришелся у Копелева на вторые сутки монтажа дома номер 24. Поехал он на прием уже усталый, уж больно жаркий и душный выдался тот день в Москве. После он рассказывал мне:

— Сидел на приеме с двух дня до десяти вечера. Принял тридцать семь человек. Все шли и шли. Основные просьбы — квартирные, прописка, хлопоты по судебным делам. Дико устал! Домой добрался к двенадцати, а утром снова подъем в половине пятого.

Всю первую неделю монтажа, совпавшую с первым приемом избирателей, я ходил к Копелеву на строительную площадку. И могу засвидетельствовать: его бригада работала в тех же условиях, как и все другие бригады на стройке.

Если строителей мучил «недовоз», вовремя не подходили машины, неприятность сия не обходила и Копелева. Если простой длился хотя бы минут десять, Копелев ходил мрачный, отвечал резковато, явно нервничая.

Вот в такую недобрую минуту я спросил у него, как дела.

— Вы разве не видите? Детали не подвозят, люди простаивают!

Но говорить о простоях долго Копелев тоже не мог. Его энергичная натура, как видно, требовала все время каких-то действий. Владимир Ефимович бегал звонить в диспетчерскую или начинал что-либо делать на площадке, наводя порядок в хозяйстве такелажников.

— Вот так и начинаем вылетать из графика, а кому пожаловаться? — задал он мне риторический вопрос.

— Разве некому пожаловаться?

— Звонить напрямую в Главмосстрой? Скажут — зазнался! Пользуется депутатскими правами. Знаете, как бывает, — сразу оговорят. Да и не хочется своих, комбинатовских, подводить. Сейчас вот, летом, нехватка деталей, а зимой, в тяжелое время, начнем прихватывать выходные, гнать годовой план.

Если Копелев сердится, то все беспорядки определяет одним смачно и надрывно произносимым словом: «Хаос!» Иногда добавляет: «Какая это работа, прямо нервы не выдерживают!»

Я видел, как Копелев был обеспокоен ходом монтажа на первых же «захватках», хотя на этих первых двух этажах в целом график монтажа выдерживался.

Поддавшись немного его ворчливому настроению, я как-то спросил, будет ли выполнен график монтажа по всему зданию.

— Конечно! Да еще и раньше выгоним домик! Я, если надо, все переверну в комбинате, а детали выбью. Просто мне сейчас некогда, а с понедельника начну шуровать!

Он впервые так взорвался, не сдержав себя, и пригрозил кому-то, одновременно, может быть, не в меньшей степени подбадривая и самого себя. У него, конечно, в руках были немалые возможности, как у депутата, но мне было совершенно ясно, что «шуровать» таким образом Владимир Ефимович начнет только в силу крайней необходимости. Нет, ему вовсе не хотелось пользоваться своими преимуществами. Соревноваться на равных правах, при равных возможностях, быть лучшим среди хороших — вот что было Копелеву по душе.

В мае и июне 1970 года я подвел итоги своим первым наблюдениям. Владимир Копелев показался мне простым, естественным, но вовсе не простоватым человеком. Я почувствовал, что у него упрямый, крепкий и даже жестковатый характер. Впрочем, говорят, что если у мужчины есть характер, то он всегда твердый. Что же касается эмоциональной сдержанности Копелева, то она могла определить не только какую-то черточку натуры, но и явиться своего рода следствием уже немалого жизненного опыта.