Восхождение

Иногда говорят, что скромность к лицу лишь только девушкам. Вряд ли это так. Органичная, непоказная, вырастающая из уважения к лучшим образцам человеческих деяний, из трезвой оценки своего места в жизни, такая скромность — это всегда украшение человека.

Юность в Москве

С какого возраста человек помнит свое детство? Наверно, это сроки разные у разных людей. Я помню свое детство лет с четырех, но не в полной последовательности событий — этого не может удержать память и в зрелые годы, — а, так сказать, выборочно, по принципу наиболее сильных, ярких и необычных впечатлений, поразивших душу ребенка.

Жизненные события огромного драматического накала не могут оставить равнодушными и детей. Ощущения опасности, тревоги, охватившие родителей, волнения перед дальней дорогой — все это, знаю и по своему опыту, обостряя чувства, особенно врезается в память маленьких.

Как точно сказал об этом Александр Блок: «Рожденные в года глухие пути не помнят своего, мы, дети страшных лет России, — забыть не в силах ничего!»

Так ребятам запомнились грозные события Великой Отечественной войны. Володе Копелеву было шесть лет, когда началась война. Родился он весной 1935 года в селе Лугино, Житомирской области, но в деревне прожил недолго, и вскоре семья Копелевых перебралась в Москву. Мама Володи устроилась на работу бухгалтером в магазин, а отец, Ефим Владимирович, служил в эти годы в Белоруссии, в одном из стрелковых соединений. Он был начальником штаба полка.

В июне сорок первого капитан Ефим Копелев приехал ненадолго из своего дальнего западного гарнизона в Москву в отпуск. Хотел отдохнуть в столице, пожить со своей семьей. А через несколько дней его застало здесь начало войны.

Отпуск, естественно, пришлось прервать. И вот уже 23 июня мама с маленьким Володей пришла на запруженный толпами военных, грозно гудящий, как улей, Белорусский вокзал. Они провожали отца к месту службы. Но уже не в тихий, никому не известный гарнизон, а в действующую армию, к линии фронта.

Белорусский вокзал в июне сорок первого! Неповторимые торжественно-печальные, наполненные особым возбуждением, суматохой, напряженностью дни. Хорошо знакомое маме полукружье подъездов, красивые башенки с колоннами, а над площадью надутые газом белые туши аэростатов. И еще запомнились Володе толпы людей, снующих по перрону, объятия, поцелуи, заплаканные женщины, бегущие по узкой ленте перрона вслед за поездом, взмахи рук, выкрики, слезы.

И медленно плывущие вагоны с раскрытыми окнами, где в каждом проеме три-четыре головы в зеленых пилотках. И одна из них — голова Володиного папы.

Но Володя не тосковал на вокзале, ощущение беды тогда еще не коснулось его детского сердца. Многое казалось необычным, интересным. Война! Что это слово могло означать для шестилетнего мальчика? И все же никогда дети не взрослели так быстро, как в годы войны.

Папа уехал, мама и Володя оставались жить в Москве, которая с каждым днем приобретала все более суровый облик.

Казанский вокзал в начале октября сорок первого оставил в душе мальчика уже иные, более тяжелые воспоминания. Копелевы эвакуировались из Москвы на Урал. Собирались поспешно, в тревоге за судьбу отца. С фронта пришло несколько писем, написанных, как видно, торопливой рукой, в спешке, и полных каких-то недомолвок, неясностей. Общее тяжелое положение на фронтах и всякого рода слухи, бродившие по Москве, только усиливали тревожные предчувствия.

С августа месяца мама уже больше не получала весточек в фронта. Что с мужем? Убит? Ранен? В плену? Каждое из этих предположений болью разрывало сердце. Но обо всем этом Володя, конечно, узнал позже, в те дни мама не делилась с малышом своими тревогами.

— Мы уезжали ночью, я помню хорошо, хотя и был маленьким, — рассказывал мне Владимир Ефимович. — На вокзале было темно, окна всюду зашторены, только у проводников светились ручные фонарики. Но мне не было страшно, потому что кругом толпилось много людей. Мама нервничала, все время дергала за руку и цепко держала меня — боялась потерять в суматохе. Помню, как меня больно толкали чемоданами, мешками. И посадка была трудная, еле-еле влезли в переполненный вагон.

Копелевы уехали в город Катайск, под Челябинском.

Две недели спустя с того же вокзала эвакуировалась в Новосибирск семья ведущего инженера по испытанию самолетов Михаила Дмитриевича Соколова — его жена Зинаида Петровна и маленькая темноволосая дочка Римма.

Пожалуй, ничто так не способствует душевному сближению, как тождество пережитого, общность житейского опыта. Недаром замечено, что полнее всего могут понять друг друга люди одного поколения, дети одной судьбы, разделившие с народом все тяготы и радости своего неповторимого времени.

Думая об этом, я имею в виду не только Владимира Копелева и его жену Римму Михайловну, которые встретились в Москве через двадцать лет после этих дней эвакуации, полюбили друг друга и поженились. Я имею в виду своих сверстников и самого себя, всех, кто был в Москве в эти критические и незабываемые дни октября сорок первого года.

Пожалуй, тяжелее этих дней не было за всю войну.

Враг стоял у самых ворот столицы. Бои шли в ста восьмидесяти километрах. Москва — прифронтовой город. Пятнадцатого октября началась эвакуация правительственных и партийных учреждений, крупных оборонных заводов, научных и культурных ценностей. Тысячи коммунистов и комсомольцев были мобилизованы на вокзалы, продовольственные пункты.

Мне никогда не забыть Москву в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября. Я шел тогда пешком через весь город — от Сокольников, где жил мой друг, до своего дома на Ленинградском шоссе. Трамваи не ходили. Можно было проехать в метро, но я хотел увидеть город.

Улицы пустынны. На Садовом кольце противотанковые надолбы, груды мешков с песком. Артиллерийские батареи, стоявшие ранее на крышах, теперь спустились на мостовые и выставлены на прямую наводку по... танкам и пехоте немцев, если они ворвутся в город.

Ночь была теплая, тихая, я шел быстро, но не мог согреться, не мог унять нервной дрожи, которая пронизывала меня только от одного сознания, что Москва может стать полем боя, что грядет нечто подобное событиям тысяча восемьсот двенадцатого года. И, признаться, мне уже кое-где мерещились пожары и взрывы, если вдруг взлетала из-за домов красная сигнальная ракета или же яркий луч прожектора на мгновение вырывал из темноты угол здания, кусок крыши.

Я не сомневаюсь, что похожие чувства испытывали в ту ночь уезжавшие из Москвы Михаил Дмитриевич и Зинаида Петровна Соколовы, то же состояние тревоги закрадывалось и в душу маленькой Риммы.

И должно быть, потому уже в зрелые свои годы Римма Михайловна и Владимир Ефимович Копелевы так полюбили Москву, так приросли к ней сердцем, так радуются ее успехам, что детство их совпало с тяжелой для города годиной, предельно обострившей ощущение кровного, неотъемлемого родства с нашей великой столицей.

Потом это чувство усилилось, окрепло с годами труда Владимира Копелева на стройках. Ведь он стал одним из тех сотен тысяч людей, которые не только живут в Москве, но и строят ее.

Вспоминая шестнадцатое октября сорок первого года, Римма Михайловна говорила мне:

— Именно в ту ночь, когда мы уезжали в Новосибирск, немецкие самолеты налетели на Москву и бомба попала в наш дом на улице Маркса — Энгельса, неподалеку от знаменитого Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Я думаю, фашисты целились в Кремль, но промахнулись.

Устроив семью в эвакуации, отец Риммы вернулся в Москву ровно через месяц.

Михаил Дмитриевич писал тогда, что был поражен, увидев разрушенный свой дом. Повреждения были таковы, что в свою квартиру ему пришлось влезть по пожарной лестнице. Рама окна оказалась выбитой. На полу комнаты валялись осколки бетона с обвалившегося потолка, штукатурка, стекло.