Страница 77 из 88
Но тяга к несвободе в россиянах очень сильна. Она же во «Времени секонд хэнд» рассказывает историю: «Прекрасно мы живем, водки вон сколько хочешь». Она говорит: «А вам землю предлагали, вы землю взяли?» — «Да взял тут землю один идиот, фермер. Сам горбатится, и мальчик рядом с ним за плугом ходит, мальчика заставляет работать, фашист!». То есть к человеку, который работает, относятся как к фашисту.
Она ведь не отбирает факты. Тут можно сказать, что она придирчиво выбирает то, что ложится в ее концепцию. Нет, она работает как вполне себе честный журналист, и эту хронику бегства в несвободу она замечательно написала. Проблема в том, что здесь нет окончательного ответа, действительно ли постсоветский человек окончательно дезориентирован, не способен к жизни, не воспринимает свободу, тянется к рабству — или это болезнь, которую можно излечить.
Проблема еще в том, на мой взгляд, что Светлана Алексиевич в силу своего журналистского прошлого, — ну у меня тоже есть журналистское прошлое, даже журналистское настоящее, сказал бы я, — она человек довольно, что ли, двухмерного видения. Объясню. Для нее Советский Союз — это несвобода. Но Советский Союз — это был сложный проект, в составе которого было многое. В Советском Союзе порождались, например, такие личности, как диссиденты, которые тоже были советскими людьми, носителями лучших комиссарских качеств, иначе они бы не выдержали. Сахаров — порождение советской шарашки, один из самых свободных и при этом отважных людей советского опыта. Солженицын тоже порождение советской шарашки, кстати говоря.
Антисоветчики, правильно совершенно пишет американский славист Стивен Коткин, именно антисоветчики были самыми советскими людьми, потому что они были носителями лучших советских добродетелей: бескомпромиссности, отваги, правдолюбия, гуманизма советского, прокламированного. То есть, как совершенно правильно говорит Мария Васильевна Розанова: «Советская власть делала ужасные дела, но говорила правильные слова, и на этих словах несколько поколений воспитались».
Отношение Алексиевич к советскому прошлому окрашено иногда ностальгической печалью, но в целом это отношение негативное. Она до сих пор даже в названии своей книги (названии, надо сказать, довольно трезвом) так и не готова признать, что нынешнее время — оно секонд хэнд не только по отношению к миру, оно секонд хэнд по отношению к советской империи. Потому что советская империя в конце своего развития предполагала неоднозначные пути выхода, а мы вышли по худшему сценарию.
Советский Союз, может быть, был ужасен, но добило его то, что было хуже него: добила лень, энтропия, хищничество, хождение в советскую зону за хабаром. Она была действительно разбита и разворована, эта империя, и отношение к девяностым годам, которое там высказывает большинство ее собеседников, это отношение верное. Я, вообще-то говоря, в девяностые годы испытывал скорее стыд и омерзение, нежели гордость и радость. У меня, конечно, были профессиональные возможности, я мог там, как журналист, о многом писать, но за эту свободу слова меня держали, как за интимное место, и могли в нужный момент потянуть: «Тебе же дали свободу? Одобряй». Но я одобрять это не могу. Как у Дениса Новикова: «ненавижу загулявшее это хамье, эту псарню под вывеской „Ройял“ — так устроено сердце мое, и не я мое сердце устроил».
Поэтому отношение ее к Советскому Союзу мне представляется несколько плоским. Советский Союз был интереснее, чем сейчас, сложнее, разнообразнее и, главное, перспективнее, чем сейчас, потому что у Советского Союза могли быть разные могильщики, а у нынешней эпохи могильщиками будут только те, кто воспитан ею, а это люди хуже, чем она. У них нет и тех минимальных моральных ограничений, которые были у хищников в девяностые. У тех были хотя бы понятия. Поэтому «Время секонд хэнд» — книга растерянности. Но от журналиста никто не требует концепции, журналист честно сделал свою работу, он расспросил, он представил картину. И Светлана Алексиевич дала нам тот материал, на котором мы когда-то в будущем… мы или не мы, наши дети построят великую прозу.
Проблема в том, что Нобелевская премия продемонстрировала, на мой взгляд, очень точное решение расширения границ. Как Боб Дилан расширяет границы жанра — дали Нобеля за песни, так и Алексиевич расширяет границы жанра. Она действительно пишет литературу на грани журналистского расследования, и из всего, что появлялось в этом жанре за последние двадцать лет, ее книги самые шокирующие. Они прислушиваются к самым больным звукам и точкам времени. И ее премия — она заслужена уже хотя бы тем, что она тридцать лет выслушивает очень страшные исповеди, прикасается к кровавым и гнойным язвам, и за одно это человек, я думаю, заслуживает внимания и уважения, потому что, кроме нее, эту работу не сделал никто.
Война — главная скрепа. Обратите внимание, какие трудности были у Константина Симонова, писателя вообще-то государственного и государственно опекаемого, у писателя, который взялся за документальную серию «Солдатские мемуары». С каким трудом выходила эта картина! Ему не давали записывать Жукова, ему не давали записывать многих солдат. Они ведь рассказывали совсем не то, что писали в учебниках.
И попытки сбора документальных свидетельств о войне, обратите внимание, всегда сталкивались с потрясающе мощным сопротивлением начальства. Мало того, что сейчас архивы закрыты до сорокового года, сто лет прошло…
Любые попытки записи документальных свидетельств о войне всегда натыкались здесь на сильнейшие противодействия. Алексиевич, да, говорит ту правду, которую не надо. Надо говорить о чем? Надо писать роман Михаила Бубеннова «Белая береза», где солдаты в окопах говорят о том, как они рады умереть за Родину.
Я думаю, в условиях такого милитаризованного сознания, когда главной задачей является подготовка, воспитание и тренировка нового пушечного мяса, правда эта не нужна прежде всего власти — потому что власти нужен стокгольмский синдром, чтобы ее любили внутри осажденной крепости. У нас кругом враги, выступление против власти приравнивается к предательству.
А если человек не хочет воевать… По этой скрепе пытался ведь и Окуджава ударить: «Получше их бей, а не то прослывешь пацифистом». Самый страшный ярлык — это пацифизм. И Окуджаву сколько ругали за пацифизм в «Будь здоров, школяр». Мы не можем себе позволить пацифизма, мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути. Мы все время (хотя эти слова сказал один из главных пацифистов советского искусства Михаил Аркадьевич Светлов) живем в условиях постоянной готовности к войне, мы не можем ни на секунду расслабиться, враг у нас скоро интернет отрубит, наша цель — пасть на поле боя, нет более высокой должности и более высокой мечты.
К сожалению, этому образованию, этой проповеди, этому воспитанию мы пока ничего не можем противопоставить. Милитаризм остается, наверно, той второй духовной скрепой, помимо страха перед тюрьмой, на которой это общество держится. Если верить книге Алексиевич, то главной целью человека является все-таки жизнь, здоровье, любовь, то тогда бессмысленно существование империи, понимаете? Она может существовать только в состоянии войны. И в этом смысле Алексиевич, конечно, делает великое дело, хотя, как мне кажется, пришло уже время более последовательного и более радикального разоблачения этой патриотически-милитаристской идеологии. Надеюсь, что со временем это все-таки произойдет.
Такая правда опасна, она разлагает боевой дух. Можно ли говорить, что Нобелевский комитет наградил ее за эту самую неудобную правду? У нас ведь, понимаете, как считается? Что Европа, и прежде всего Нобелевский комитет, нас не любят, они же антисоветчики, они же один-единственный раз дали правильную премию — Шолохову. Это называют самым спорным случаем в истории Нобеля. Оказывается, что и Пастернак, и Солженицын, и Бродский (ну, Бродского сейчас частично реабилитировали за стихи «На независимость Украины») — они же все отщепенцы, антисоветчики, а Бунин вообще эмигрант. Они все получали Нобелевскую премию за то, что предали Родину.