Страница 76 из 88
Мы действительно живем в режиме войны, в режиме осажденной крепости, и все, о чем она писала дальше, оно ударяло по этой скрепе. Значит, «У войны не женское лицо» — все можно ради победы. «Последние свидетели», книга воспоминаний детей войны — опять-таки все можно ради победы. «Чернобыльская молитва» — частный случай войны, мы воюем с этим джинном, который вырвался из нашей же бутылки. Все можно ради победы, мы спасаем человечество. Об ошибках говорить нельзя, не может быть чрезмерных трат, не может быть чрезмерных жертв. Спасаем, и все.
«Цинковые мальчики» — книга, которая впервые после довольно триумфального пути вызвала травлю Алексиевич со стороны афганцев. Она сама рассказывает о том, как ей с утра звонит афганец и начинает угрожать, это пролог книги. Почему? А потому что «Ты там не была! (Хотя она там была). И не тебе об этом говорить! Ты не стреляла! Я своего друга в мешке принес!». Таким образом, пережитые там страдания становятся индульгенцией за все, что было до и было после.
Можно, скажем, по-разному относиться к роману Алексея Иванова «Ненастье», потому что, конечно, в этом романе та степень правды, та обнаженность, та художественная сила, которая есть в свидетельствах Алексиевич, не достигнута, и, собственно, Иванов не ставил себе такой задачи. Но он показал другое: как пребывание там, факт пребывания в Афганистане сделал из людей братство, дал им почву под ногами. Они там страдали, мучились, теперь на этом основании они могут себе что-то позволить. Русскому человеку, утверждает Иванов, нужно прибежище, нужно к чему-то прибиться. Если у него нет этого братства, он живет в состоянии ненастья.
У Алексиевич один герой, кстати, говорит: «Мне эти афганские братства низачем не нужны. Я получу себе новый протез и холодильник, и все, мне не о чем с ними будет говорить». Но не все таковы. Некоторым людям это братство совершенно необходимо, чтобы всю жизнь говорить, как Шейнин в ток-шоу «Время покажет», точнее, «Время накажет»: «Я там был, я убивал». Теперь это как бы индульгенция за все.
Мало того, что наше время сейчас вообще болезненно искривлено и говорить о какой-то нормальной морали сейчас просто смешно и немыслимо, мы вообще далеко зайдем, если будем пытаться с моральной точки зрения рассматривать ситуацию Алексиевич. Наше время очень искажено. Но уже тогда, когда вышла эта книга, она вызывала невероятные дискуссии среди афганцев: «Она посягнула на наше боевое братство. Она оскорбила наш интернациональный подвиг и наш интернациональный долг».
Окуджава незадолго до смерти говорил: «Я не исключаю, что мой Лёнька Королёв и немецкий солдат, убивший его, в раю будут сидеть на одном облаке. Их туда позвали, их не спрашивали, они не виноваты в этой войне».
Но возникает вопрос. Есть же две крайности. Одни говорят: «Надо их обвинять, они морально ответственны, они как те мальчики в Праге, которые приехали на танках и принесли чужую имперскую войну». Другие говорят: «Нет, они герои, они выполняли интернациональный долг. Родина не бывает неправа». Здесь моральная проблема, в общем, снимается очень легко, если допустить, что родина бывает неправа. Но если ты об этом ей говоришь во время войны, ты герой или предатель? Этого ответа нет до сих пор, как нет ответа: Эдвард Сноуден — герой или предатель?
А проблема книг Алексиевич, как мне кажется, в том, что Алексиевич этой проблемы в полный рост не ставит. Ее метафизические способности для этого недостаточны, она работает как журналист. Она честно — некоторые там это оспаривают, но я считаю, что абсолютно честно, не подгоняя под готовый ответ, — собирает свидетельства тех, которые там были. У нее, кстати, есть в книге свидетельства людей, которые вопреки ее концепции доказывают, что в Афганистане эти люди прожили свое лучшее время. Они там были на месте, они мстили за товарищей, они становились мужчинами. Будущая концепция «Девятой роты»: да, может быть, это была неправильная война, но мы на ней стали мужчинами.
Вопрос в том, стали они на ней мужчинами или стали они на ней жертвами, жертвами афганского синдрома… У нее же книга начинается с описания того, как бывший афганец топориком убил какого-то прапорщика, который соврал, что он афганец, а на самом деле он где-то там чеками торговал. Это довольно страшная история. Они герои или они жертвы? Считать себя жертвами они не согласны.
Что касается «Чернобыльской молитвы», книги в свое время наиболее нашумевшей на Западе именно потому, что Чернобыль был там самой закрытой зоной, там совсем не знали, что происходит. Это книга, которая стала такой сенсацией, которая пробила ей дорогу к постоянным переводам, — говорю об этом без зависти, а с горячим одобрением, потому что это нужно переводить, — эта книга вскрывает, по крайней мере, две проблемы. Первая — то, что с Чернобылем не умели справляться, не были к нему готовы, и на 90 % это была трагедия глупости, бесхозяйственности и вообще позднего социализма. Это был результат чудовищной халатности.
Вторая проблема гораздо более сложная. О Чернобыле тогда не сказали правды. И навык говорения правды отсутствует до сих пор. И то, что вышла эта книга, которая рассказала опять с присущим ей физиологизмом все эти ужасы о гниющих внутренностях, о кровавой рвоте, о лучевой болезни… Эта книга, она что, она подрывает боевой дух? Или она говорит правду? Это главный вопрос. Потому что Чернобыль — это не война, но к Чернобылю отнеслись тогда в логике войны. И эвакуация Припяти происходила в логике войны, и веломарафон в Киеве. Это была эпоха вранья тотального. Я очень хорошо помню 86-й год, я хорошо помню, какие ползли слухи, как к приехавшим из Киева на олимпиаду студентам относились как к зачумленным, их не пускали ни в одну комнату в ДАСе[24], потом, слава богу, нашлось, где им ночевать. Но они могут это подтвердить просто, эти мои друзья. Я хорошо помню это ощущение, что рухнул миф в целом, что Советский Союз там, под Чернобылем, разлетелся в куски. И мы не говорим об этом правды. Тотальная ложь, которая пронизывала все общество. Многие до сих пор говорят, что и не надо было этой правды говорить, потому что не было бы тогда паники. И поэтому возникает ощущение такое все время, что логика войны, в которой все здесь происходит, исключает моральные подходы и моральные критерии. В больном обществе, в больной ситуации, где война списывает все, и все постоянно к войне стремятся именно по этой причине, здесь не может быть морали. На войне мораль одна… Как правильно говорит один из ее героев в «Цинковых мальчиках»: «Мораль одна — чтобы не убили». Я писал недавно, что, с точки зрения империи, эта война была абсолютно логична. У этой войны не могло быть другого варианта. Империя обязана туда входить.
Хотя этот вечный аргумент: «А если бы не мы, там были бы американцы». Но американцы там были уже, и ничего от этого ужасного не произошло. Ушли оттуда так же, как и мы, ни одной проблемы не решив. Ну были там американцы, что, мир рухнул от этого? Нет, нельзя! Там должны были наши умирать. Американцы там умирать не должны, не пустим. Пока эта логика войны оправдывает всё, книги Алексиевич, конечно, будут здесь изгоями, и уже одно то мужество, что она их смогла написать, делает ее вполне достойной Нобеля.
Особый разговор — это ее последняя книга «Время секонд хэнд», последняя пока по времени. Насколько я знаю, — а я с ней тогда как раз встречался, она еще один нобелиат, с которым я разговаривал, — она ведь не собиралась это делать. Она собиралась писать книгу «Чудный олень вечной охоты», в которой были бы любовные истории, рассказы о любви. Но почему-то у нее не вышло, то ли про любовь писать труднее, чем про войну, то ли ей более актуальным и более насущным в этот момент показался распад Советского Союза.
Здесь она поставила перед собой задачу достаточно сложную — показать, почему советский человек — а это уже видно — устремился назад к несвободе. Можем спорить, и мы сейчас внутри истории этого не скажем, это будет видно лет эдак через пять, может, раньше, петля времени перед нами или окончательное возвращение в эту матрицу. Мне-то кажется, что это вещь такая сугубо временная, и все равно Россия будет свободной, что называется.
24
Вероятно, имеется в виду Дом аспиранта и стажера (общежитие МГУ). — Прим. ред.