Эдвард Григ

…Вот уже две недели, как ты не пишешь мне. Неужели так занят? А мне так недостает тебя, мой великолепный друг! Когда-то я вновь услышу твой мужественный голос и музыку, которой я уж не позволю растаять в воздухе? Помнишь, что ты мне обещал?

Но я и сам решил: отныне я стану набрасывать на бумагу все, что ты будешь при мне играть.

Твой надолго Эдвард».

Он не успел отправить это письмо. Климат Италии не оказался для него целительным. Изнурительная лихорадка промучила его целых двадцать дней. Бывали часы, когда он лежал без сознания. Но он перемогался и просил окружающих не тревожить его родных сообщением об этой болезни.

…А Рикарда Нордрака уже больше месяца не было в живых. Недуг, подстерегавший его с детских лет, настиг его в чужом городе и сразил внезапно, одним ударом. Все это было так неожиданно, что люди, узнавшие Нордрака в Берлине, совершенно растерялись. За два дня до конца они удивлялись его работоспособности. Он на ногах переносил ангину: торопился закончить свои дела и вернуться в Копенгаген ко дню своего рождения; ему исполнилось бы двадцать четыре года…

Он умер в больнице от легочного кровотечения. Музыкант, который знал его в Берлине, рассказывал потом Эдварду, что Нордрак был все время как-то лихорадочно деятелен; он говорил, что хотел бы поскорее взяться за свою неначатую, но в мыслях почти готовую симфонию и будто бы прибавлял при этом: «Когда поступаешь неправильно, то всегда сознаешь это слишком поздно!» Как горьки были эти слова Эдварду, помнившему их последний разговор!

Он сидел в Берлине, в незнакомой комнате, смотрел на крыши чужих зданий и не верил в то, что произошло. Этот город не имел ничего общего с Нордраком. И, пока чужой человек говорил здесь о последних минутах Рикарда, у Грига мелькала порой нелепая и жуткая мысль, что Нордрак ждет его в Копенгагене и что ему можно будет рассказать этот странный случай. Именно так и начать: «Как тебе понравится, дружище!» И он знал, что настоящее горе начнется только после его возвращения.

Но чужой Берлин видел Нордрака таким, каким только в редкие минуты знал его Эдвард. Может быть, это и был настоящий Нордрак? «У меня было такое впечатление, — сказал берлинский музыкант, последний свидетель последних минут Нордрака, — что он умер на бегу! Он все порывался куда-то… И произнес какое-то слово — не то название местности, не то женское имя…»

Музыкант был немец, уроженец Баварии, и он не мог воспроизвести слово, сказанное по-норвежски и к тому же неразборчиво, за минуту до смерти…

Глава третья

Когда Оле Буллю минуло пятьдесят шесть лет, он решил, что пора прекратить странствования и поиски. Физически он был еще бодр, ломота в пояснице не беспокоила и ночной сон был крепок, но обнаружились другие приметы позднего возраста, и Оле Булль почувствовал это раньше, чем могли заметить другие.

Он уже не был так любознателен, как прежде. Незаметно для себя он пропустил несколько интересных спектаклей в театре, в том бергенском театре, который некогда сам основал. Его собственная уютная квартира и кресло у камелька уже казались ему привлекательнее в холодный осенний вечер, чем театральный зал; его пугали длинные антракты и усталое возвращение домой. И в гостях он бывал редко, разве только у консула Грига, сын которого, любимец Оле, должен был вернуться из Дании.

У Оле Булля остались кое-какие сбережения, достаточные для того, чтобы купить себе дачу, отделать ее по своему вкусу и зажить в ней среди многих реликвий и воспоминаний, которые теперь стали для него дороже новых впечатлений. В концертах он больше не выступал и отказался давать уроки. Только очень талантливые скрипачи пользовались его советами. Они приезжали к нему когда хотели, и, разумеется, он не брал с них никакой платы, хоть и отдавал им немало времени.

Сидя перед портретом Паганини или перебирая в руках подарки, полученные им в течение многих лет и в разных странах, он вспоминал свою жизнь: радости, встречи, обиды. Иногда он добродушно смеялся над собой, вспоминая свои ошибки, вроде той, когда он задумал основать норвежскую колонию в Пенсильвании и по неопытности отдал все свои деньги дельцу, уверившему его, что можно собрать много колонистов. Делец оказался мошенником и ограбил его дочиста. Сколько раз Оле Булль скатывался до полнейшей нищеты, а потом начинал жизнь сначала, совсем как в детской игре «Старайся вверх». Фишка брошена неудачно, попала на роковую цифру, и начинай с номера первого! И начинал. И достигал высоты.

В молодости он был влюблен, как и все люди. Но девушка не могла понять его беспокойную жажду бродяжничества. Она еще согласилась бы путешествовать, но не бродить по свету, не зная, что принесет завтрашний день. А он ненавидел благополучные путешествия с путеводителем в руках и говорил девушке, что по натуре он вечный странник. Это было ей не по вкусу. «Зачем же выходить замуж, — сказала она, — если нельзя свить гнездо?» Она была по-своему права. Вскоре она вышла замуж за другого и свила гнездо — так, как ей хотелось. И потом жаловалась, что ей нехорошо. Что тут поймешь?

Он встречал и других женщин. Но все они жаждали оседлой жизни. И ради одной из них он чуть было не остался в Англии. Но она была замужем, и потом… Англия все-таки неподходящая для него страна. Люди, от которых он там зависел, ценили больше всего деньги и плохо понимали музыку.

Теперь Оле Булль уже обосновался на своей даче, среди книг и нот, портретов и редких вещей, вроде перьев марабу или изделий из розового туфа. Он не скучал, к нему приезжали гости, и он играл им и слушал их сообщения — из «большой земли».

Так он тяготел к покою. Но была и другая примета старости, гораздо худшая, с которой Оле Булль боролся: он ворчливо, недоброжелательно относился к новым композиторам, не верил в них и был убежден, что музыка, особенно ее мелодическое богатство, начинает заметно иссякать. Музыканты изощрялись в гармониях, как художники — в красках, но благородства рисунка, но совершенства формы, но величия мысли эти новомодные художники и музыканты уже не могли достичь. Да они и не стремились к этому и, кажется, вменяли себе в заслугу, что мысль у них развивается не так последовательно, как у предшественников. Они придумали новое словечко: настроение. Вообще они любили придумывать новые названия и даже новые теории, новую философию искусства. Этим они пытались скрыть свою беспомощность. У них был свой кумир — новоявленный мессия Рихард Вагнер.

Оле Булль не выносил Вагнера и смертельно скучал, слушая отрывки из вагнеровских опер. «Когда невозможно придумать мелодию, — говорил он, — ее огрызок называют лейтмотивом!» Правда, Оле Булль так и не побывал в Байрейте, городе, где был выстроен театр специально для опер Вагнера и где, как говорили, певцы пели и оркестр играл как-то по-особенному. Но уж одно то, что надо было затевать «особенное», казалось подозрительным Оле Буллю. Моцарту ничего не надо было придумывать: он не побоялся поставить «Волшебную флейту» в балаганном театре, и там она покорила всех. И Оле Буллю было неприятно, что Эдвард Григ, которого он любил, увлекался Вагнером. В финале фортепианной сонаты Грига Оле Буллю чудилось что-то вагнеровское, затмевающее мелодию и сумбурное…

А может быть, Вагнер не виноват? Оле Булль готов был допустить это. Мелодика, мелодическое богатство музыки, по-видимому, иссякает независимо от композиторов — как постепенно, если верить ученым, потухает живительный свет солнца. Но солнечного света, говорят ученые, хватит еще на миллиарды лет, а вот мелодии уже повторяются, нет в них и прежней свежести, и не волнуют они так сильно, они только нравятся, и то не всегда. Оттого и стали прибегать к изощренным гармониям, запутанным ритмам и причудливой, а порой и ошеломляющей инструментовке, что главная сила, богиня музыки — мелодия собирается нас покинуть.

Современное смятение в музыке коснулось и музыкальных форм: вот уже портится, теряет очертания старинная, благородная форма — соната. Говорят, что после Бетховена она расширилась, стала более драматичной… Вздор! Она стала только более расплывчатой. Соната — это схватка двух сил, сопоставление двух противоположностей и их борьба. Это драматический поединок, и он должен иметь оправданный конец — победоносный или трагический, но четкий, осмысленный. Должно стать ясно, чем кончилась борьба, для чего она велась и к чему привела. Должно быть доказано, что борьба велась недаром, и даже если она кончилась гибелью героя — ибо в сонате всегда участвует герой, — то эта гибель не является его поражением!