Страница 33 из 61
Случилось так, что Кари задержалась в Копенгагене и поневоле благодаря дружбе с Ниной должна была видать и Нордрака. Но они почти не разговаривали друг с другом и были уверены, что не смотрят друг на друга…
— …Да, по-видимому, это глубоко, — сказал Нордрак Григу.
— И ты уверен, что она ненавидит тебя?
— Нет, я не уверен в этом. Я даже думаю, что это не так, совсем не так! Но, видишь ли, нужно, чтобы прошло время и все забыли это смешное и глупое начало… После Берлина все выяснится…
Рикард молчит некоторое время, потом говорит со смешком:
— А может быть, мне это кажется…
И он начинает перечислять все, что сделает после Берлина. Как там ни повернется в личной жизни, но он на время, пожалуй, оставит свои общественные хлопоты и засядет за симфонию.
— Ах, скорее бы! — говорит Эдвард.
Симфония будет в трех частях. Средняя, скерцо — сочетание халлинга и жиги. Это будет первая норвежская жига. А середина этой части — нечто совсем новое. Она вся будет состоять из куллоков — перекличек. Вот раздолье для духовых инструментов! Валторна перекликается с гобоем, а флейта в это время прочерчивает их голоса пунктирной хроматической линией. И каждый из инструментов имеет свое слово!
Первая часть не совсем ясна. Ее, собственно, еще нет. Зато финал, можно сказать, готов: это будут вариации на тему национального гимна. Еще неизвестно, сколько вариаций, может быть, что-нибудь и прибавится, но последняя и должна быть настоящим гимном, а остальные — только подступами к нему. Ведь право на гимн надо завоевать! И каждая новая вариация будет все больше к нему приближаться. Одна из вариаций задумана для мужского голоса со струнным квартетом, а финал — для хора и оркестра.
И Нордрак играет халлинг — не на две четверти, а на шесть восьмых, что приближает норвежский танец к жиге; затем он изображает перекличку инструментов и поет мелодию финального хора. Эдварда бросает в жар. Он встает с места, ходит по комнате и тоже поет последнюю вариацию.
Кто-то внизу стучит в потолок. Это сборщик податей, который живет под комнатой Нордрака. Стук частый и злобный. «Молодые люди! — слышится в этом стуке. — Вы забываетесь! Вы горланите ваши песни после полуночи! Я охотно отколотил бы вас этой палкой!»
— Хватит! — весело говорит Нордрак, захлопывая крышку. — Дадим ему спать. Все остальное — после Берлина!
Глава вторая
Сценическая наружность фру Хагеруп, низкий, звучный голос и величественная осанка позволяли ей в молодости выступать в ролях суровых героинь вроде Брунгильды, Клитемнестры или Жанны д’Арк. Она имела успех, но, как только умер ее муж, директор театра, и она вступила во второй брак, театр был ею немедленно оставлен. Фру Хагеруп уехала с мужем в Норвегию и прожила там десять лет. Но Герман Хагеруп получил выгодную службу в Копенгагене, и фру вернулась в город своей былой славы. Тут в ней заговорили старые воспоминания, и она вновь вообразила себя трагической актрисой. Глядя на нее, трудно было понять, повторяет ли она роль или просто обращается к своим собеседникам. Обиходных слов она не употребляла, а говорила медленно, торжественно, устремив глаза вдаль… Она читала в сердцах, предвидела будущее, и все ее предсказания были мрачные… Она и себе пророчила всякие несчастья и даже раннюю смерть, хотя и прожила девяносто два года.
Но, против обыкновения, ее предсказания насчет дочери были скорее радужны. Сезон, проведенный в Париже, укрепил ее надежды. Правда, юная Нина заметила, что в Париже все женщины имеют успех, но фру Хагеруп знала свое. Она уверяла мужа, что будущий парижский сезон будет для Нины решающим во всех отношениях.
— Уверена ли ты, душенька, — спрашивал ее благодушный Герман Хагеруп, — что девочка захочет уехать в Париж? Мне кажется, она предпочтет здесь остаться…
— Вам всегда что-нибудь кажется! — отрезала фру.
— Нет, право, душенька, — продолжал Герман. — У меня такое впечатление, что мой племянник Эдвард бывает здесь не ради нас с тобой и что… его очень хорошо принимают…
Когда фру приходилось переживать какое-нибудь сильное чувство, она вспоминала соответствующее место из роли. Так, покидая сцену, она простилась с товарищами словами Орлеанской Девы: «Иду от вас и не приду к вам вечно!»
Но теперь она даже не могла вспомнить ничего подходящего. Тот, кого она должна была опасаться, был в ее глазах слишком ничтожен.
— Моя дочь! — воскликнула она. — Да нет, вы что-то спутали! Вы просто плохого мнения о своей дочери!
— Я не плохого мнения, друг мой, я просто не разделяю твоего мнения об этом мальчике. Еще неизвестно, не является ли это блестящей партией для нашей дочери!
— Боже мой! Такое ничтожество!
— Однако, душенька, он композитор…
— …который ничего не имеет, ничего собой не представляет и пишет никому не нужную музыку!
— Он еще очень молод…
— В том-то и дело! Но моя дочь не может увлечься каким-то мальчишкой. У нее должен быть муж, который прославит ее!
— Вот я и думаю, что он прославит…
— Ха-ха-ха! — ответила фру.
Она не поверила мужу и решила поговорить с Ниной, чтобы вместе посмеяться над «забавными бреднями». Спокойный ответ Нины вывел ее из себя.
— Во всяком случае, раньше чем через шесть лет ты не сможешь решать свою судьбу! — сказала фру.
Это был намек на то, что по датским законам молодым людям обоего пола не разрешается вступать в брак без согласия родителей до двадцати пяти лет.
— Но меня уж к тому времени не будет, — прибавила фру Хагеруп, — слава богу!
К большому огорчению Нины, и отец, который всегда был на ее стороне, теперь не поддержал ее.
— Подождем, дружочек, хотя бы первого значительного успеха, — сказал он. — Я уверен, что это будет гораздо раньше, чем через шесть лет…
Первая премия, которую Григ получил по конкурсу филармонии за свою увертюру «Осенью», и командировка в Италию на казенный счет не были сочтены «значительным успехом». Папа Хагеруп сказал: «Подождем еще немного!» А его жена не верила в справедливую оценку жюри. «Это все одна компания! — говорила она о музыкантах. — Они всегда поддерживают друг друга!» Об актерах, своих бывших коллегах, она отзывалась иначе: «Всякий только и думает, как бы тебя утопить!»
Италия для норвежца — это прекрасная, но непонятная страна. Эдвард был не столько обрадован всем увиденным, сколько ошеломлен. К концу дня, полного впечатлений, он чувствовал себя разбитым. От дирижера, с которым он познакомился в Риме, он не узнал ничего нового. В Лейпциге оркестр был лучше и музыканты играли слаженнее.
«Отчего это происходит? — писал он Нордраку в Берлин. — Чем дольше я нахожусь здесь, на юге, тем сильнее меня тянет на родину. Норвегия снится мне каждую ночь.
Я не могу сочинять здесь. Я восхищаюсь здешними красками, лазурным небом, золотым воздухом — я мог бы назвать еще много цветов и оттенков, но я холоден, как глетчер. Все вокруг слишком ярко, слишком красиво, неправдоподобно красиво… и не возбуждает во мне и частицы той радости, которую я испытывал дома при первых, едва заметных признаках нашей бледной и скудной весны.
Право, виноградный сок
Южных лоз кроваво-черных
Я бы отдал за глоток
Из потоков наших горных…
Я бываю в музеях, восхищаюсь живописью и скульптурой старины. А золотой век музыки, мне кажется, здесь миновал. Один лишь Верди… Мне страшно нравится, когда вся масса оркестра играет у него пианиссимо. Это незабываемый эффект.
Зато поистине великолепна народная уличная музыка, именно то, что, по-моему, питает Верди, дает ему силу. Музыка слышна везде, в любое время дня и ночи. Каждый певец или мандолинист — виртуоз от рождения.