Сотворение мира

ДВА УРКИ, В ПОЕЗДЕ ПРОДАЮЩИЕ БИБЛИЮ ЗА ПЯТЕРКУЭх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестукКолес, и бисеринки слез, и банный запах рук!..И тамбур куревом забит, и зубом золотымМерцает — мужики-медведи пьют тягучий дым…А я сижу на боковой, как в бане на полке.И чай в одной моей руке, сухарь — в другой руке.И в завитсках табачных струй из тамбура идутДва мужика бритоголовых — в сирый мой закут.От их тяжелых бритых лбов идет острожный свет.Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.Расческой сломанных зубов мне щерится один.Другой — глазами зырк да зырк — вдоль связанных корзин.Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю.Под ватниками я сердца их детские — люблю.Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванет!..— Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплет!..Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить,А позарез за воротник нам треба заложить!..Обугленную книгу я раскрыла наугад.И закричала жизнь моя, повторена стократ,С листов, изъеденных жучком, — засохли кровь и воск!.. —С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звезд…Горели под рукой моей Адамовы глаза,У Евы меж крутых грудей горела бирюза!И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот,И шел на белый свет Исус головкою вперед!..— Хиба то Библия, чи шо?.. — кивнул другой, утерЛадонью рот — и стал глядеть на снеговой костер.Сучили ветки. Города мыл грязные — буран.Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.И я дала им пять рублей за Библию мою,За этот яркий снеговей у жизни на краю,За то, что мы едим и пьем и любим — только здесь,И что за здешним Бытием иное счастье есть.ОРГАННочная репетиция. Из рамПлывут портреты — медленные льдины.Орган стоит. Он — первобытный храм,Где камень, медь и дерево — едины.Прочь туфли. Как в пустыне — босиком,В коротком платье, чтобы видеть ноги,Я подхожу. Слепящим языкомОгонь так лижет идолов убогих.Мне здесь разрешено всю ночь сидеть.Вахтерша протянула ключ от зала.И мне возможно в полный голос спетьТо, что вчера я шепотом сказала.На пульте — ноты. Как они темныДля тех, кто шифра этого — не знает!..Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны —О том лишь, как живут и умирают.Я чувствовала холод звездных дыр.Бредовая затея святотатца —Сыграть любовь. И старая, как мир —И суетно, и несподручно браться.Я вырывала скользкие штифты.Я мукой музыки, светясь и мучасьВдруг обняла тебя, и то был ты,Не дух, но плоть,не случай был, но участь!И чтоб слышней был этот крик любви,Я ость ее, и кость ее, и пламяВгоняла в зубы-клавиши: живиРегистром vox humana между нами!А дерево ножной клавиатурыКолодезным скрипело журавлем.Я шла, как ходят в битву напролом,Входила в них, как в землю входят буры,Давила их, как черный виноградПо осени в гудящих давят чанах, —Я шла по ним к рождению, назад,И под ногами вся земля кричала!Как будто Солнце, сердце поднялось.Колени розовели в напряженье.Горячих клавиш масло растеклось,Познав свободу взрыва и движенья.Я с ужасом почувствовала вдругЖивую скользкость жаркой потной кожиИ под руками — плоть горячих рук,Раскрывшихся в ответной острой дрожи…Орган, раскрыв меня сухим стручком,Сам, как земля, разверзшись до предела,Вдруг обнажил — всем зевом, языкомИ криком — человеческое тело.Я четко различала голоса.Вот вопль страданья — резко рот распялен —О том, что и в любви сказать нельзяВ высоких тюрьмах человечьих спален.Влт тяжкий стон глухого старика —Над всеми i стоят кресты и точки,А музыка, как никогда, близка —Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке…И — голос твой. Вот он — над головой.Космически, чудовищно усилен,Кричит он мне, что вечно он живойИ в самой смертной из земных давилен!И не руками — лезвием локтей,Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть,Играю я — себя, тебя, детей,Родителей, людей, что нам оплакать!Играю я все реки и моря,Тщету открытых заново Америк,Все войны, где бросали якоря,В крови не видя пограничный берег!Играю я у мира на краю.Конечен он. Но я так не хотела!Играю, забирая в жизнь свою,Как в самолет, твое худое тело!Летит из труб серебряных огонь.В окалине, как в изморози черной,Звенит моя железная ладонь,В ней — пальцев перемолотые зерна…Но больше всех играю я тебя.Я — без чулок. И на ногах — ожоги.И кто еще вот так возьмет, любя,До боли сжав, мои босые ноги?!Какие-то аккорды я беруУкутанной в холстину платья грудью —Ее тянул младенец поутру,Ухватываясь крепко, как за прутья.Сын у меня! Но, клавиши рубя,Вновь воскресая, снова умирая,Я так хочу ребенка от тебя!И я рожу играючи, играя!Орган ревет. Орган свое сыграл.Остался крик, бескрайний, как равнина.Остался клавиш мертвенный оскалДа по углам и в трубах — паутина.Орган ревет! И больше нет меня.Так вот, любовь, какая ты! СкукожитВ червя золы — безумием огня,И не поймешь, что день последний прожит.Ты смял меня, втянул, испепелил.Вот музыки владетельная сила!Когда бы так живую ты любилКогда бы так живого я любила…И будешь жить. Закроешь все штифты.Пусть кузня отдохнет до новых зарев.И ноты соберешь без суеты,Прикрыв глаза тяжелыми слезами.О, тихо… Лампа сыплет соль лучей.Консерваторская крадется кошкаДощатой сценой… В этот мир людейЯ возвращаюсь робко и сторожко.Комком зверья, неряшливым тепломЛежит на стуле зимняя одежда.И снег летит беззвучно за стеклом —Без права прозвучать… и без надежды.Босые ноги мерзнут: холода.Я нынче, милый, славно потрудилась.Но так нельзя безмерно и всегда.Должно быть, это Божеская милость.А слово «милость» слаще, чем «любовь» —В нем звуки на ветру не истрепались…На клавише — осенним сгустком — кровь.И в тишине болит разбитый палец.И в этой напряженной тишине,Где каждый скрип до глухоты доводит,Еще твоя рука горит на мне,Еще в моем дому живет и бродит…Ботинки, шарф, ключи…А там пурга,Как исстари. И в ноздри крупка снегаВонзается. Трамвайная дугаПылает, как горящая телега.Все вечно на изменчивой земле.Рентгеном снег, просвечивая, студит.Но музыки в невыносимый мгле,Такой, как нынче, никогда не будет.Стою одна в круженье белых лент,Одна в ночи и в этом мире белом.И мой орган — всего лишь Инструмент,Которым вечность зимнююсогрела.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.