Восход луны

— Чтоб мне ослепнуть, если я сама не видела, — Хадиджа, стоя посреди рынка, смотрела вокруг своими расширившимися от страха глазами, — если я не видела, как задрожала колдунья при звуках молитвы, точно тростник на болотной кочке.

Ей вторила «машатта»:

— Ее искали в саду — думали, она выскочила в открытое окно. Куда там! Вылетела в трубу, как и полагается колдуньям, и растаяла. Успели только разглядеть ее руки. Они как у хищной птицы, что ни ноготь, то сабля. Разверзнись подо мной земля, коли я лгу. Кривые, черные… О аллах, убереги нас…

Некоторые жалели новобрачного.

— За что бедняге Зуфри божье наказание? Надо же, колдунью аллах послал в жены. И так, бедняга, меченый, с бельмом на глазу. Как был бобылем, так теперь уж и останется. Ему одна дорога — в Мекку.

От всех этих пересудов Зуфри окончательно одурел. Вечерами перестал задерживаться в саду, боялся одиночества и все время повторял: «Ля-иллах, иль аллах», — думая испугать злого духа святыми словами… Ему говорят: «Иди в деревню, забери шарту», — а он упирается, боится. Пусть, отвечает, даляль идет, у него и велосипед есть. Даже смеяться как конь перестал. Услышав под окном женские голоса, в ужасе выглядывает — думает, Фарида вернулась…

Про то, что случилось с Зуфри, Абдулла Керим услышал от домашних. Они перестали ночевать на плоской крыше дома, боясь колдуньи…

Ничего этого Фарида, как уже говорилось, не знала.

Среди ночи снова заскрежетал тяжелый засов, и отворилась дверь в камеру. Фуад, дремавший под железной дверью, опрокинулся навзничь и чуть не выкатился в коридор. Надзиратель решил, что заключенный, воспользовавшись моментом, хочет удрать, пнул его ногой и взревел:

— Куда, болван? На место!

Фуад, ничего не соображая спросонья, вскочил и уставился обалделыми глазами на тюремщика, светившего тусклым фонарем ему в лицо. Тут же стояла женщина с сумкой в руке. Увидев мужчину, она завопила, разбудив всю камеру:

— К мужчинам? Я буду жаловаться! Не имеешь права! В тюрьме нет, что ли, женской камеры? Есть, я знаю, не первый раз тут… Веди в женскую.

— Это и есть женская. Ступай! — Надзиратель толкал женщину в спину. — Иди, говорю. Ничего с тобой не случится. Подумаешь, мужчин увидела. Сама за ними охотишься, а тут бог тебе послал двоих прямо в руки…

— Заткнись, исчадие ада, я бы как раз тебя предпочла — интересно, каков ты в деле…

— Я тебе предпочту!

— Проходите, ханум. Не гневите служителя ада. Разве это камера? Гарем! Здесь только мои жены, евнух и я, ваш владыка. Прошу любить и жаловать. — Чувство юмора и вправду никогда не покидало Фуада. Он сделал выразительный жест, изображая гордого повелителя гарема. — Ты будешь старшей женой…

Обитательницы камеры уже не возмущались: они привыкли, что их будили каждые несколько часов.

— Устраивайся, мужчины тут временно, — раздалось из темноты.

— А я — пожизненно? Я тоже временно. Судья Исмаил, да пошлет ему аллах мудрость, разберется, и я снова окажусь на свободе.

— Ступай, ступай… На свободе! Тюрьма — твой настоящий дом. — Надзиратель, ворча, захлопнул массивную дверь, словно выстрелил из пушки, повернул ключ, а новенькая все еще стояла, не зная, куда ступить, ибо на полу не было свободного места.

— О, я понимаю. — Фуад продолжал развлекаться. — Ждете, когда я позову вас к себе. Отдыхайте, дорогая, не тревожьтесь. Я не тот муж, который обманывал жен — одной говорил: «Я пошел к той», другой: «Пошел к этой», а сам отправлялся спать. Для меня все жены одинаковы, как перед аллахом.

Новенькая стояла, покачиваясь, ожидая, пока глаза ее привыкнут к темноте. От нее разило дешевыми духами, табаком и спиртом.

— Не маши языком, как веником. Ты не в бане и не дворник. — Она тоже за словом в карман не лезла. — Я в очереди стоять не привыкла. Почище, чем, ты, и то ждали, когда я освобожусь…

Из всех углов понеслись возгласы возмущения:

— У-у, бесстыжая, как у нее язык поворачивается!.,

— Нашла чем хвастаться…

— Кофе приравняли к чаю — цена чая упала. Из-за таких и нам худо!

В женщине бушевало выпитое, от духоты ее развезло еще больше. Она рубила языком, как острой сабелькой:

— Это вы-то — кофе? А я, значит, чай? Нет, вы — чима, подземные грибы, которые собирают с помощью вон тех дрессированных собак. — Она показала на дверь, очевидно, имея в виду надзирателей и полицейских. — Тоже мне, барышни нашлись…

По злобному гнусавому голосу, по развязной манере говорить Фарида вдруг узнала в женщине, всколыхнувшей камеру, виновницу своего несчастья. Надо скорее рассказать Шаукату, что это по ее милости Фарида оказалась в тюрьме. Пусть изобьют ее как следует, ни одна душа за нее все равно не заступится!.. Нахальная женщина тем временем расталкивала лежащих, стараясь освободить себе место.,

— Ну и язычок у ароматного чая! — заметил Фуад. — На мой вкус кроткие, застенчивые куда лучше. Мужчины не любят…

— Гарем, гарем… Где ж твой диван, застланный ковром? Это не гарем, а овчарня. На одну ночь к овцам пустили баранов. Ну, поторапливайся, а то светает!..

В камере снова зашумели:

— Уймись! Не то укоротим тебе язык..»

— Пусть переведут в другой «гарем».

— До чего же распущенной может быть женщина! — Терпение лопнуло и у Шауката.

— А ты не вмешивайся, евнух. — Женщина наконец села, выбрав местечко, устроилась и затихла. Вскоре она засопела. Чувствовалось, что ночевать в камере ей приходилось не раз.

Фарида решила пока промолчать, не связываться. Эта богом проклятая наговорит тут с три короба, вываляет Фариду в грязи, и ее не переспоришь, — вот ведь целую камеру перекричала, прежде чем заснула.

Понемногу снова воцарилась тишина. Настала очередь Шауката рассказать о себе. Светало. Сквозь толстые железные прутья оконца пробивался слабый свет, оповещая о наступлении утра.

ГАЗЕТА «АЛЬ-КАМАРУН»

Глава повествует о поэте, пытавшемся накинуть аркан на язык всесильного шейха, но не добившемся успеха и угодившем в каменный мешок

Шейх Абдулла Керим имел обыкновение вставать рано; после утреннего салята, вернувшись из мечети, он любил побродить по саду, созерцая деревья и пробуя на вкус зреющие плоды. Иногда в это время он с умным видом просматривал газеты, к которым, как и к книгам, относился пренебрежительно, ибо, по его незыблемому убеждению, на свете была только одна книга, которую истинный мудрец должен читать всю жизнь, — коран. Но однажды шейх решил опубликовать статью. Для этого был повод.

Выходя утром из опочивальни, он увидел на крыльце одного из своих работников. Про такие лица, как у этого, в народе говорят, что на них черт горох молотил. Работник смотрел, прищурив глаз, в конец авторучки, как в подзорную трубу, и широко улыбался. С его отвисшей нижней губы стекала слюна. Шейх подошел к работнику бесшумно, потому что был в мягких домашних туфлях, украшенных драгоценными камнями. Рябой слуга (это был Зуфри), не замечая хозяина, осторожно поворачивал авторучку. Высыпь в эту минуту ему на голову горячий пепел из трубки, он бы и то не заметил — так загляделся. Он испытывал странное удовольствие от своей забавы и отчего-то склонялся то вправо, то влево, поднимал авторучку к небу, будто разглядывал планеты, опускал ее вниз…

Шейх вырвал авторучку из рук слуги. Огромный плечистый Зуфри упал к его ногам.

— Прости ради аллаха!

Шейх с любопытством сам глянул в авто ручку и тут же изо всех сил пнул слугу ногой. Тот послушна кубарем полетел с крыльца.

— Чтоб я тебя здесь не видел! — заорал разгневанный шейх до смерти перепуганному Зуфри. — Бесстыжие твои глаза, о боге забыл. Ивлис тебя искушает…

— Я не виноват. На базаре знакомый купец подарил. Я верну ему, сегодня же верну.

— Нет, этой пакостной штуки ты не получишь назад. Убирайся со двора и не смей показываться мне на глаза, если не хочешь, чтобы я приказал заковать тебя в кандалы… Иди, убирай падалицу…