Прикосновение к человеку

— А кто величее: Коперник или Галилей? Кто самый великий?

— Такого еще нет. Самый великий будет тот, кто обнаружит, откуда взялась земля, или откроет новую землю.

Стивка не сразу пришел в себя после этого сообщения, потом тихо спросил:

— Ты говоришь, тяжелый закон Ньютона… Ну хорошо, это на земле, а воздух совсем не тяжелый, так как же там?

— Ну, ты опять понес чушь. Как раз наоборот. В этом все дело. Это как раз и хорошо, что воздух не тяжелый, поэтому авиаторы и летают: поднимутся, становится легко, и они могут что хотят.

Эту теорию Стивка одобрил:

— Да. Это здорово! А кто самый великий авиатор?

— Пегу. Почему? Он три раза перелетел через Ла-Манш. Он — француз.

— А Чаркин перелетит через все море. Он — всероссийский известный авиатор. Вот тебе и будет ломанж!..

И вдруг, дожевывая пряник, Стивка ляпнул:

— А тая Фина, скажу я тебе, и пятака не стоит, чтобы ее брали.

— Ну да, скажешь. Она дочь вице-президента.

— Я видел, она целовалась.

Андрюша даже приостановился. Он свел брови и в упор пронзительно посмотрел в глаза собеседника.

— Врешь!

— Видел, — упрямо повторил Стивка, — с тем самым офицером: в белом кителе. Он стал на колени и поцеловал ее сюда. — Стивка завернул край своих коротких штанов, обнажил ссадины на крепком загорелом колене и показал: вот сюда.

— Ну, — облегченно вздохнул Андрюша, — это не значит целоваться. Это — средневековье, как делали раньше: рыцарь преклоняется.

— Э, — не унимался Стивка, — я видел, ей это нравится.

Однако мальчики уже миновали студента-контролера со значком юридического факультета, обогнули пятиэтажный самовар, вокруг которого, как лилипуты вокруг Гулливера, суетились повара и судомойки, и вышли из глубины парка к свету дня, к морю, к павильону «Лактобациллин»…

Под обрывом на солнце ярко краснели кирпичные пакгаузы порта, пролегала железнодорожная эстакада с коробочками товарных вагонов, а дальше за эстакадой возвышались смолянистые борта и белые спардеки пароходов, шумно принимающих в трюмы потоки зерна. Еще дальше в блестящем море белая полоска волнолома заканчивалась белой свечкой маяка, — все это было давно знакомо, но тут, вблизи обрыва, стояла в солнечном сиянии эта штука.

Мальчики сразу забыли о своем споре.

Легкое сооружение из полотняного материала на бамбуковых шестах почти не имело металлических деталей, две плоскости с установленным на нижней плоскости двигателем. Сиденье напоминало большую раковину.

Тени бегали по всей этажерке, поставленной на высокие дутики.

— Это тебе не шарабан! — воскликнул Андрюша.

Несколько человек возились вокруг: то взлезали, то прятались под нижние плоскости. С ними был и Андрей Ефимович — в светлом кепи, в рабочем комбинезоне. Некоторая сутуловатость не мешала чемпиону быть в движениях быстрым. Клок рыжих волос спадал на упрямые белесоватые, как бы наклеенные брови, и он то и дело отбрасывал волосы веснушчатой рукой. Чаркин услыхал Андрюшин возглас, живо обернулся, заикаясь, но весело сказал:

— А! Мо-ло-ло-дой друг, мо-ой тезка. Сюда, сюда, поскорее! Помогайте… если ваши мамы не протестуют. Но работать так, чтобы доилось молоко, а не молозиво.

И тут же приступил к делу.

— Пробный ход мотору, дайте газ! — скомандовал он.

Кто-то из его помощников заметил:

— Мальчики — подальше!

И тотчас же что-то выстрелило, зафыркало, откуда ни возьмись, туча пыли обволокла всех. Плоскости аэроплана ожили, затрепетали, как паруса на ветру. Чаркин ухватил одну из стоек, хорошенько потряс ее, потом — другую, подобрал рупор и снова скомандовал:

— Майна! Выключить!

Дел было много и для Андрюши со Стивкой.

Площадку окружали длинные садовые скамейки в два ряда, и солдаты продолжали приносить их. Для почетных гостей устанавливались кресла. Из разговоров стало известно, что ожидается сам председатель Одесского авиационного общества, генерал, командующий войсками округа. А Мавро Ангелиди действительно был вице-президентом, это в его мастерских строили моторы и аэропланы. Что же удивительного, что в самый первый полет Андрей Ефимович берет дочь вице-президента?

Андрюша слыхал своими ушами, как Чаркин сказал:

— Позаботьтесь, чтобы обязательно были белые и красные розы, возьмите на Екатерининской: со мною сядет молодая женщина.

Приготовления заканчивались. Чаркин стоял на крыле и теперь, как казалось Андрюше, походил на пирата: он сбросил кепи и повязал голову ярко-красным платком, он давил ногою на проволочный трос, от натуги наливаясь кровью. От усилий Чаркина весь аэроплан покачивался. Монтеры выжидали с инструментом в руках. Чемпион недовольно кричал:

— Балаболки! Разве это работа? Вдвое туже!

Полет был назначен на шесть часов.

К четырем уже начали заполняться аллеи.

Андрюшу лихорадило, он не мог мириться с будничным меланхолическим плеском фонтана, запущенного садовником, — все вокруг было в другом ритме, в другом движении.

Промаршировал еще один взвод солдат в бескозырках, с погонами морского батальона, а вскоре показался и военный оркестр.

Чаркин больше не горячился, спокойно оглядел площадку, аэроплан и вдруг подозвал Андрюшу: «Пройдемся, тезка» — и, отсчитывая шаги, повел к самому обрыву.

— Теперь говори мне — это пакгаузы?

— П-пакгаузы, — отвечал Андрюша, неожиданно для себя заикаясь от волнения и счастья.

— О! Ты заика?

— Нет, — отвечал Андрюша, — это так себе.

— А, так себе? — рассмеялся Чаркин. — Ну, мальчуган, подержи шланг: будем умываться. К крану, дружок, к крану!

— Прямо тут?

— А где же? Стесняешься, зайдем за кусты.

— Пойдем лучше к нам, — решился предложить Андрюша.

— Куда это?

— В «Лактобациллин».

— Куда?

— Это простокваша профессора Мечникова, папин павильон, там есть буфетная с умывальником. Да вот он.

В мареве приморского зноя красовался небольшой павильон, и буквы, вертикально насаженные на неподвижный флюгер, составляли слово: «Лактобациллин».

Чаркин прочитал это слово, повел головой: «О-го-го», спросил:

— А все-таки, что оно означает — такое красивое слово?

Андрюша отвечал:

— Я же говорю, простокваша профессора Мечникова для общего оздоровления.

— Чудесно, — улыбаясь, сказал Чаркин, — мне это начинает нравиться. Но я, малыш, люблю умываться под сильной струей, это тоже полезно для оздоровления. Мы здесь умоемся, а ты беги в свой «Лактобациллин», спроси, позволительно ли зайти переодеться?

— Конечно, можно. Папы нет, одна Маруся.

— А папа сердитый?

— Не думаю. На самом деле он очень добрый.

— Это хорошо, что ты так думаешь о папе. А мама?

— Мы, — и вдруг Андрюша опять неожиданно для самого себя заикнулся, — мы с папой вдвоем.

— А-а, вот как! Раз вы с папой одни, значит, он должен быть горд сыном… А Маруся — это кто?

— Маруся — официантка.

— Блондинка? Рыжая?

Что-то, как облачко, пробежало по счастливому сознанию мальчика, но он рассудительно отвечал:

— Нет, она черная, брюнетка. Маруся — малороска.

— А-а, это для нашего Володи. С Володей познакомился? Монтер. — И Чаркин, сбрасывая за кустами комбинезон, стал зычно звать монтера Володю.

Услышав и от Володи, что они с Андреем Ефимовичем непременно придут в «Лактобациллин», Андрюша, подражая Чаркину, во все горло кликнул Стивку, и мальчики побежали к себе: в павильоне со вчерашнего вечера оставалась немытой вся посуда.

Маруся встретила их упреками, но при сообщении, что, дескать, сейчас придет сюда Чаркин, вдохновенно заметалась между столиками.

Чаркин не обманул. С еще мокрыми рыжими космами он появился на веранде, утирая короткую шею сырым полотенцем. Володя нес чемодан. Они весело спросили у Маруси разрешения переодеться и еще через несколько минут вышли тщательно причесанные. Чаркин — на прямой пробор, в брюках-бриджах и коричневых лакированных крагах. Его развитой торс гонщика обтягивался красно-рыжим джемпером. Таким образом, он весь пылал, как человек перед печью.