Страница 10 из 111
— Теперь мы попросим живительного лактобациллина, — сказал чемпион, застегивая браслет с ручными часами — один из бесчисленных призов и, еще не отведав баночки, уже хвалил: — Прекрасный лактобациллин! Прекрасный! А это что?
Он увидел на столике стопку рекламных салфеток.
— Это у них реклама, — объяснил Стивка назначение бумажных листков-салфеток с отпечатанным изречением: «Лактобациллин по способу профессора Мечникова — лучшая гарантия долголетия».
Чаркин сделал комически-длинное лицо.
— Смотрите, что делается! — И вдруг какая-то озорная мысль остановила его, он что-то соображал. — Но это прекрасно! Лучше не придумаешь. Как раз то, что надо не только вам, но и нам. Не правда ли, Володя: реклама так реклама. Что может быть лучше: реклама с аэроплана! Оригинально! Я на это падкий. Послушайте, девушка Маруся! Дайте нам побольше этих проспектов. А? Прекрасно.
— Я не знаю, — невразумительно пробормотала Маруся. — Вы же, наверно, их вернете?
Со стороны площадки уже слышалась увертюра к опере «Фра-Диаволо». Уже с трудом протолкались через толпу. Андрюшка и Стивка тащили стопки салфеток, как блюда с блинами.
К удивлению Андрюши, его приятель совсем оторопел. Впрочем, было от чего. Сверкая медью труб, гремел военный оркестр. Толпа шумела. То и дело подъезжали экипажи, высаживались расфранченные дамы, элегантные мужчины. Много было нарядных детей. Цепью стояли солдаты, все более густела толпа. Все было ярко, пестро, сверкали канотье, на военных — погоны, в руках дам — лорнеты.
И вот на мачте, воздвигнутой прошлой ночью, взвился русский национальный флаг.
Андрюша боялся, что Чаркин забудет про салфетки, и старался держаться на видном месте, но это было нелегко: Чаркин сразу занялся последними распоряжениями, Андрюшу оттерли от него. У Андрюши у самого разбегались глаза. И вдруг он услышал голос Фины.
То, что он увидел, оглядевшись, не сразу дошло до его сознания: лицом к лицу с Чаркиным, такая же рыжая, как он, со стеком в руке и в тех же бриджах, в каких она была прошлый раз, стояла Фина и рядом с нею — в модном канотье, тщательно выглаженный Мавро Ангелиди. Отец и дочь, молчаливо выслушивали то, что продолжал говорить им Андрей Ефимович. А Чаркин не говорил — кипел, и ярость подавляла в нем порок, речи.
— В этом можно было бы усмотреть насмешку, — отчеканивал Андрей Ефимович, — если бы я не был уверен в ваших дружеских чувствах. Не могу видеть вас, Фина! Что вы сделали с собой, как вы нарядились! Вы же летите на аэроплане, а не скачете на лошади. Я — авиатор, а не циркач. А вы, вы только пассажир… пассажирка! — заикнувшись, подчеркнул Чаркин. — И наконец, что за спесь при этом? Вы, Мавро, ухватились за салфетки. Почему это унижает? Это нужно мне самому. Я не могу терять контакта с людьми, пришедшими на мой полет. Вот этому и послужит разбрасывание салфеток. Это оригинально, и я… я сделаю это, хотя бы и без вас…
Так утверждал Андрей Ефимович. Ангелиди, в растерянности постукивая папиросой о портсигар, только и успевал приговаривать:
— Андрей Ефимович! Андрей Ефимович!
— Я понял, — успокаиваясь, заметил Чаркин. — Я понял вас. И я считаю, что действительно вашей дочери лучше отказаться от полета.
— Ну, Афина, как? Надо решать, — сказал Ангелиди и отбросил незажженную папиросу.
Трудно было поверить, что здесь та самая Фина Ангелиди, какую знал Андрюша, — такая бледная и подавленная стояла девушка. Она бессильно опустила руку со стеком, длинные черные ресницы легли на щеки, девушка проговорила громко и внятно:
— Вы угадали, Андрей Ефимович: я переоценила себя, я боюсь.
Андрюше показалось, что Чаркин даже отшатнулся. Но Ангелиди облегченно вздохнул, тоже опустил глаза и спросил виновато:
— Что же делать?
— А вот что! — Андрей Ефимович резко взмахнул пачкой салфеток и круто обернулся к Андрюше: — Вот что! — Он внимательно вгляделся в Андрюшу, перевел глаза на Стивку, опять на Андрюшу. Он смотрел тем же взглядом, каким незадолго до этого осматривал местность в порту, над которой задумал лететь. Спросил — неторопливо и строго: — Андрюша… полетим? А? Обратно из Дофиновки доставлю на машине.
Теперь увидела Андрюшу и Фина, она всплеснула руками:
— Ах, это ты! Как стыдно, боже мой, как, однако, стыдно!
Всю свою пока еще недолгую жизнь Андрюша любил находить в книгах особенных людей, иной мир, мир доблести и добра, и очень ему хотелось встретиться с таким человеком на самом деле. И вдруг он почувствовал в Андрее Ефимовиче не только своего тезку, снисходительного чемпиона, — он почувствовал единомышленника, благосклонного пособника детских мечтаний, а главное — себя мальчиком, которому предстоит сейчас сделать что-то важное, достойное необыкновенных людей, таких, как Чаркин.
А во взгляде Чаркина из-под прямых рыжих бровей все еще были и пытливость и неуверенность. Во всей его позе, в жесте, с каким он склонился над мальчиком, были и приглашение к подвигу, и сознание большой ответственности.
Но вот Чаркин и Андрюша улыбнулись.
— Ба-лаболки! — во все горло закричал Чаркин. — Готовиться к старту. Без молозива!.. Пассажиром летит… как твоя фамилия? — обратился он к Андрюше и опять закричал в рупор, чтобы все слышали: — В полет идет Андрюша Повейко, дитя лактобациллина. Сейчас все узнают, что это такое. Разбрасывай! — хитро подмигнул он, откинул рупор и сам метнул в толпу пачку салфеток. — Давайте сюда розы!
Володя передал Чаркину огромный букет красных и белых роз, и тот протянул его Андрюше:
— Оставь себе или, если хочешь, поднеси вон той… рыжей… Да, да, Ангелиди, дочери вице-президента. Прекрасно! Твой папа может тобою гордиться, скажем без лести. Ну, быстро! Пора!
Андрюша сохранял только одну способность — повиноваться. А Стивка растерянно кричал ему вдогонку:
— Ну, ты приходи, Андрейка, ты вернись…
Дальше Андрюша увидел себя в сиденье-раковине. Его ноги легли прямо и врозь, охватывая переднее сиденье. По сторонам топорщились стойки. Все оплеталось проволокой, как решеткой.
Чаркин закрепил ремни с ласковой деловитостью.
— Главное — дыши глубже. Главное — не пугайся, когда заработает двигатель. Дыханье у тебя хорошее? Видишь вон то облако? Мы, Андрюша, полетим к нему. Прекрасно! Чудно! А я сам поговорю с папой, к ночи будем обратно.
В высокой сияющей голубизне Андрюша увидел чистое безмятежное облачко, оно медленно шло, пересеченное проволокой.
Чаркин уже сидел впереди между ногами мальчика.
Но вот крылья аэроплана почему-то начали поворачиваться, подрагивать. Чаркин тоже повернулся в профиль, скосил глаза на Андрюшу, в зубах у него торчала сигара. Он взмахнул рукой, за спиной у Андрюши что-то взвыло, в шею и голову дунуло ветром. Все подпрыгнуло, понесло пылью, закружились какие-то лоскутки — это опять Чаркин метнул салфетки, его рыжая шевелюра стояла дыбом.
Сиденье под Андрюшей начало вдруг давить и поднимать его. Напряженность ужасающего воя упала, слышался свист, дрожала проволока.
Откуда-то сбоку замахнулась на Андрюшу земля, а прямо перед глазами напрягалась мощная спина Чаркина, одетая красно-рыжей шерстью, ходили сильные лопатки, плечи.
Аэроплан стал клониться на одну сторону все больше и больше, и опять милая незаменимая земля понеслась как-то странно, сбоку — с деревьями и дорогами, увиденными с высоты, с трепещущим флагом, с множеством лилипутов на желтых прямых дорогах. А из-за деревьев выглянул и покачнулся самовар, как будто его вытряхнули. Мелькнула маленькая Сараджевская коса. Все стало лилипутским.
И вдруг Андрюша увидел море. Он узнал его. Море было молчаливое, неподвижное, очень прозрачное. Тут и там оранжево просвечивали большие пятна отмелей. Узкая белая полоска изгибалась по стеклянной синеве, торчал столбик маяка. А в порт входил, дымя, пароход. На безлюдной палубе чернели квадратики трюмов. А затем не стало ни парохода, ни деревьев — вокруг себя Андрюша увидел только одно: небо. Все, куда ни глянь, все было только небо, воздух. Лишь на какое-то мгновение сверкнула на солнце стая птиц, и Андрюша вспомнил стрельбище и Фину. Она в это мгновение была прекрасной по-прежнему, и еще на мгновение Андрюша вспомнил, как неловко сунул он ей в руки букет.