Страница 36 из 93
Рука поправила венец и протянулась для привычного оммажа. Эльтудинн покорно сжал запястье и коснулся губами холодного перстня, знака власти, совсем недавно снятого с другой, мертвой руки. Он ― может, впервые за пять приливов ― не чувствовал ничего похожего на униженность. Неужели настолько сильны были его скорбь по прежнему графу и тревога за нового, неужели даже гордость отступила перед ними? Он не успел понять этого: Вальин вдруг отнял ладонь, отпрянул.
— Нет… не стоило. ― Теперь он глядел на свою тонкую руку испуганно, будто его укусила собака. ― О боги…
Какая резкая, странная перемена. Шарахается от
— Прости. Вассальные ритуалы… они унизительны. ― Губы дрогнули в улыбке, на этот раз виноватой. И очень искренней. ― Ты спас меня от меня самого сегодня, ты… ты кажешься мне замечательным человеком. Я хочу, чтобы ты остался моим другом, а не слугой. Пожалуйста, забудь этот поцелуй. И два прочих, конечно же.
Сначала перстень, потом знак на ладони, потом край плаща ― таков был оммаж для всех, кто служил графам и королю. Для жрецов и адмиралов, глав гильдий и советников, судей, даже баронов. Оммажем не пренебрегал даже Остериго, шутливо уверявший: «Люблю, когда меня целуют красивые люди. Да и некрасивых потерплю». Вальин, похоже, смотрел на все это иначе. Эльтудинн удивленно усмехнулся, но, подчиняясь, пожал плечами и все же спросил:
— Ты даже не назовешь полного имени, призывая Крапиву на свою длань? Чтобы я увидел этот знак в последний раз?
Что-то опять изменилось у Вальина в лице, оно стало почти умоляющим. Может, заболели кости. Может, окончательно захлестнула усталость. Он тихо ответил:
— Я не люблю свое прозвание. Я никогда не произношу его. Не стану и теперь.
Он протянул руку, на этот раз для пожатия ― и оно было крепким. Эльтудинн вгляделся в изувеченное лицо и понял вдруг, что сожалеет. Нет, не совсем об отъезде ― отъезд обещал слишком много сладкой горечи долгожданного отмщения. Но о том, что сказал все верно. Пути Крапивы и Чертополоха больше не пересекутся. Они растут в разных землях.
— Нужно готовить все к отпеванию, ― тихо сказал он. ― Братья вот-вот придут.
Вальин сделал шаг назад, но перед этим вздрогнул. Будто отпевать собирались его. А может, почти так и было.
— Прощай, ― шепнул он, уже идя к дверям.
И, повторяя это слово, Эльтудинн все яснее понимал, что предпочел бы сказать «До встречи».
Вальин понимал: это была исповедь, хотя разве он в чем-то каялся? И все же да, иначе почему стало легче, когда верховный жрец Вудэна остался в мерцающей фресками тьме? А ведь они просто говорили, в первый и последний в жизни раз. Говорили, а вокруг поднимался смрад то ли мертвой плоти, то ли возвращающейся болезни. За время служения Вальин забыл, что в дни, когда с моря приходит буря, сам начинает пахнуть гнилью. Впрочем, бури пока не было. Даже в сердце.
Отпевание не отозвалось болью в пустоте потрясенного рассудка. Вальин вообще едва запомнил и церемонию в храме, и погребальный обряд: сырой мрак прибрежных пещер-усыпальниц, огоньки лиловых свечей и сонм жрецов в черном, среди которых Эльтудинна можно было отыскать лишь по мерцающим глазам и по тому, что именно у него был нож. Перед погребением, в храме, он пролил кровь оленя с серебристыми рогами, а позже окропил оленьей кровью соляные гробы. И еще ― таков был обычай ― в пещерах все молчали; запрещалось плакать и петь. Псалмы отзвучали под сводами Белой капеллы, для стенаний и криков время еще не пришло. Правда, церемонию нарушила Сафира, она переступила порог пещеры и закричала, когда отцу открывали глаза. Стража быстро прогнала ее. Вальин не вступился. В тот миг он даже не осознал, кто воет и плачет за спиной, потому что сам прилагал все силы, лишь бы не выть и не плакать. Глядя перед собой, он пытался вспомнить что-нибудь светлое, вспоминал ― но тут же терял в тумане. Теплая ладонь отца на плече. Эта странная прическа, которую придумала Вальину Ширхана, ― два низких свободных хвоста. Единственная охота, куда взял брата Эвин. От того, как размывались образы, было страшно ― точно сама семья превращалась с каждым мгновением в туман.
Наконец все кончилось ― и все были рады; кто не радуется окончанию похорон? Отбыла в соседние города знать Астры, Персика, Жасмина и Полыни; отбыли городские бароны; отбыл с личными гвардейцами король, отечески обнявший Вальина и шепнувший: «Мы еще все обговорим, мой мальчик, и со дня на день ждите все нужное». А потом стали вдруг подходить челядины и стражники, все, кто не разбежался накануне, их оказалось много. Они наперебой просили указаний, спрашивали, чем могут помочь молодому господину, а Вальин механически повторял: «Отдыхайте…» Он не знал, что приказать даже себе.
Он спровадил последних слуг и окончательно понял, что падает с ног, когда к нему приблизился смутно знакомый юноша ― примерно его возраста, синеглазый, с длинными черными волосами и очень хорошо одетый. В первый миг Вальин отпрянул и сжался: ему померещился вставший из гроба Эвин, который зачем-то сменил привычную зеленую рубашку на багровую.
— Господин… ― Юноша поклонился, и Вальин его вспомнил: это был Арнст ле Спада, младший барон из рода Алой Розы. ― Буду прям: вы выглядите скверно. Мертвее мертвого.
Вальин натянуто усмехнулся, но не ответил: не видел смысла. С этим бароном он познакомился вчера; его отец, Андуан Сталь, был начальником городской стражи и, защищая замок, погиб от предательского выстрела. Конечно, его ждало более скромное погребение, чем графскую семью; еще прошлым вечером труп сожгли и развеяли прах над морем. Что понадобилось сейчас сыну?
— Хотите проехаться до замка со мной? Кажется, вам нужно сопровождение.
Ответ стал очевиден: похоже, этот Арнст серьезно пострадал от бунта. Аристократам, чтившим темных богов, ― а ле Спада такими были ― в последние сэлты приходилось непросто; убийство главы семейства стало лишь логичным продолжением бед. У старого барона было трое… нет, четверо детей, не все успели вырасти. Вальин спохватился и с тревогой уточнил:
— А что же, ваш особняк…