Африканец

Это было похоже на счастье. Тогда-то мама и забеременела дважды. Африканцы говорят, что люди рождаются не в тот день, когда выходят на свет из живота матери, а в том месте и в тот момент, когда они были зачаты. Мне ничего не известно о моем рождении (как и всем остальным, полагаю). Но если бы мне удалось войти в самого себя и разглядеть, что там внутри, я бы непременно ощутил эту силу, эту кипучую энергию бурлящего бульона молекул, готовых собраться воедино и зародить новую жизнь. И ощутил бы все то, что предшествовало самому моменту зачатия, все то, что запечатлелось к этому времени в памяти Африки. И не какой-то там отфильтрованной или идеальной памяти: образы высокогорных плато, деревень, лиц стариков, неестественно больших глаз детей, изнуренных дизентерией, – память о прикосновении ко всем этим телам, о запахе человеческой кожи, о жалобах, произнесенных шепотом. И, несмотря на все это, а еще больше – по причине всего этого, – эти образы слились в один, образ счастья, и дали ту полноту ощущений, благодаря которой я и родился.

Память эта была тесно связана с местностью, горными вершинами, высоким небом, утренней свежестью воздуха. А еще с любовью к дому – простенькой глинобитной хижине, крытой пальмовыми листьями, – и двору, где по вечерам собирались женщины и дети, рассаживаясь на земле, чтобы дождаться консультации, диагноза, вакцины. И с дружбой, что связывала их с местными жителями.

Вспоминаю, словно когда-то мы были с ним знакомы, помощника моего отца в Бансо, старика Ахиджо, который стал его советчиком и другом. Он заботился обо всем: о финансах, маршрутах в отдаленные районы, взаимоотношениях с вождями, зарплате носильщиков, состоянии «дорожных хижин». Первое время он еще сопровождал отца в путешествиях, но постепенно старость и состояние здоровья перестали ему это позволять. За работу Ахиджо ничего не платили. Но уж в чем в чем, а в уважении или кредите он отказа не знал: ведь он был доверенным человеком тубиба. Именно благодаря ему отец сумел обрести опору в этой стране, заручиться поддержкой жителей (в том числе и местных колдунов, своих прямых конкурентов), а значит, спокойно заниматься своим делом. От двадцатилетнего пребывания в Западной Африке у отца сохранилось только двое друзей: Ахиджо и доктор Джеффрис, окружной комиссар Баменды, страстно увлеченный археологией и антропологией. Незадолго до отъезда отца Джеффрис успешно защитил докторскую диссертацию и был приглашен на работу в Йоханнесбургский университет. Время от времени он давал о себе знать, посылая отцу из Южной Африки статьи и брошюры, посвященные его открытиям, а также ежегодно на День подарков отправлял ему посылку с джемом из гуайявы.

Зато Ахиджо писал отцу регулярно во Францию в течение многих лет. В 1960 году, когда его страна обрела независимость, Ахиджо спрашивал отца, чтобы узнать мнение друга насчет присоединения западных королевств к Нигерии. Отец тогда ему ответил, что, учитывая исторический опыт, было бы лучше западным территориям войти во франкоязычный Камерун, который, в отличие от Нигерии, зарекомендовал себя как вполне мирная страна. Последующие события подтвердили его правоту.

Затем письма приходить перестали, и отец узнал от монахинь Баменды, что его старый друг умер. Таким же образом однажды перед Новым годом из Южной Африки не пришла посылка с джемом из гуайявы, и так мы узнали, что доктора Джеффриса не стало. С их уходом оборвались последние связи, которые отец поддерживал с Африкой – своей приемной матерью. Теперь оставалась только мизерная пенсия, которую правительство независимой Нигерии обязалось выплачивать своим бывшим служащим. Но вскоре и та перестала приходить, так что прошлое окончательно кануло в Лету.

Итак, война обратила в прах африканскую мечту моего отца. В 1938 году мама покинула Нигерию, чтобы рожать во Франции, у своих родителей. По случаю рождения первенца отец взял короткий отпуск, позволивший ему воссоединиться с мамой в Бретани, где он оставался до конца лета 1939 года. Он сел на пароход, чтобы вернуться в Африку, перед самым объявлением войны. В Огодже, в провинции Кросс-Ривер, ему предстояло занять новую должность. Едва война вспыхнула, он уже знал, что Европа снова будет охвачена огнем с массой кровавых жертв, как в 1914 году. Возможно, он надеялся, как и многие в Европе, что продвижение немецкой армии будет остановлено на границе, и Бретани, находившейся в западной части страны, удастся избежать злой участи.

Когда в июне 1940-го пришла новость о вторжении во Францию, действовать уже было слишком поздно. В Бретани, в Пон-л’Аббе, мама видела, как под ее окнами проходили немецкие войска, в то время как по радио передавали, что враг остановлен на Марне. Приказ комендатуры не допускал исключений: все, кто не являлись постоянными жителями Бретани, должны были срочно покинуть ее пределы. Только что оправившейся от родов маме пришлось выехать сначала в Париж, а затем в свободную зону. Других новостей от нее не было. Там, в Нигерии, отец знал только то, что передавало Би-би-си. Для него, жившего в полной изоляции, да к тому же в глуши, Африка стала гигантской ловушкой. В тысячах километров от него, где-то по дорогам, переполненным беженцами, в стареньком бабушкином «де дионе» ехала моя мама, увозя своих родителей и двух детей – одного годовалого и другого трехмесячного. Конечно же, именно тогда отец попытался совершить это безумие: пересечь пустыню, сесть в Алжире на судно и отправиться в Южную Францию, чтобы спасти жену и детей, забрав их с собой в Африку. Согласилась бы мама последовать за ним? Ведь ей пришлось бы бросить родителей, возможно подвергнув их мучениям, в то время как у стариков уже не было сил для сопротивления. На обратном пути их подстерегали тысячи опасностей: они рисковали попасть в руки к немцам или итальянцам, их попросту могли выслать из страны.

У отца, разумеется, никакого определенного плана не было. В эту авантюру он бросился очертя голову. Сначала добрался до Кано, что на севере Нигерии, а там уже за плату раздобыл место на борту грузовика, в составе колонны пересекавшего Сахару. В пустыне войны не бывает. Торговцы продолжали перевозить соль, шерсть, древесину и прочее сырье. Морские дороги стали слишком опасными, и только через Сахару можно было сравнительно спокойно доставлять продовольствие. Но для военврача, офицера британской армии, путешествовавшего в одиночку, этот план был большой дерзостью, почти безумием. Отец двинулся на север, сделав остановку у нагорья Ахаггар неподалеку от города Таманрассет (в то время – Форт-Лаперрин). Времени на подготовку не было, и он не успел взять с собой лекарств и запаса еды. Неудобства пути ему пришлось разделять с сопровождавшими караван туарегами: он пил, как и они, щелочную воду оазисов, вызывавшую понос у тех, кто к ней не привык. На протяжении всей дороги через пустыню отец фотографировал: в Зиндере, Ин-Геззаме, горах Ахаггара. Снимал наскальные надписи, сделанные на языке тамашек, лагеря кочевников, девушек с раскрашенными лицами, одетых во все черное, и детей. В форте Ин-Геззам, на границе французских владений в Сахаре, он провел несколько дней. На одном из снимков можно увидеть ряд глинобитных построек, над которыми полощется французский флаг, а на обочине шоссе – грузовик, возможно, тот самый, в котором он путешествовал. Отцу все-таки удалось достичь противоположного берега пустыни – селения Арак. А может, он даже добрался до форта Мак-Магон в Эль-Голеа. Во время войны любой иностранец – шпион. В конце концов отец был арестован и отправлен на прежнее место службы. Вне себя от отчаяния, он должен был вернуться обратно, проделав путь сначала до Кано, а затем до Огоджи.

После сорвавшегося побега Африка перестала быть для отца символом свободы. Баменда, Бансо – все это осталось в том счастливом времени, когда он, в святилище высокогорий, находился под защитой гигантов: гор Бамбуту высотой 2700 метров, Коджу – 2000 метров, Оку – 3000 метров. Раньше он верил, что останется там навсегда, мечтал о прекрасной жизни, где среди чудесной природы вырастут его дети, став однажды, как и он, сыновьями Африки.