Африканец

Снимки этого периода, сделанные отцовской «лейкой», свидетельствовали о его безмерном восхищении этим краем. Взять хотя бы поселение племени нсунгли, на окраине деревушки Нкор: эта Африка не имела ничего общего с прибрежной зоной, где всегда царила тяжелая атмосфера, где даже в растительности было что-то удушливое, таящее угрозу. А еще большее давление, наверное, оказывало присутствие там французских и британских оккупационных сил.

Здесь, напротив, открывалась страна с далекими горизонтами, безбрежным небом и просторами, в которых терялся взгляд. Отец и мама ощутили свободу, которой не знали ни в одном другом месте. Все дни они проводили в пути – иногда пешком, иногда верхом на лошадях, останавливаясь только вечером, чтобы заночевать под открытым небом, рядом с деревом, либо в случайном жилище, как например в деревушке Кволу, на дороге до Кишонга, – простой лачуге из засохшей грязи и листьев, где они подвесили свои гамаки. Как-то возле поселения Нтумбо, на плоскогорье, путь им преградило стадо, которое отец тут же сфотографировал с мамой на переднем плане. Они находятся так высоко, что кажется, будто мглистое небо опирается на полумесяцы коровьих рогов, закрывая вершины гор вокруг. Несмотря на плохое качество отпечатков, счастье отца и матери ощущается почти физически. На обратной стороне одной из фотографий, сделанной где-то на высокогорье страны мбембе, где они заночевали и откуда открывался величественный пейзаж, отец написал с несвойственной ему высокопарностью: «Это необозримое пространство в глубине – не имеющая пределов равнина».

Фот. 11. Стадо близ Нтумбо, страна народа нсунгли

Легко представить волновавшие отца чувства, когда он пересекал высокогорные плато и травяные равнины, взбирался по узким тропкам, змеившимся вдоль склонов гор, каждый раз открывая все новые панорамы, голубоватые линии вершин, выплывавших из облаков, подобно миражам, и омытых светом Африки – нестерпимо ярким в полдень или смягченным сумерками, когда красная земля и рыжеватые травы словно освещены изнутри тайным огнем.

Знали они и опьянение физического труда, ту усталость, от которой ноет все тело к концу дня от непрерывного движения, когда нужно слезать с лошади и вести ее на поводу, спускаясь на дно балки. Знали нещадное солнце, жажду, которую невозможно утолить, студеную воду быстрин, которые приходилось преодолевать, когда уровень воды порой доходил лошадям до груди. Мама ездила в дамском седле, как ее учили в манеже Эрменонвиля. Но, как ни парадоксально, эта неудобная поза – до нелепости неудобная и подчеркивающая различие полов, что еще было актуально для довоенной Франции, – придавала ей вид настоящей африканки. В ее посадке было что-то беспечно-грациозное и в то же время очень древнее, навевающее мысль о библейских временах или караванах туарегов, чьи женщины преодолевали пустыни в подобии палатки на особом седле, помещенном на спину дромадера.

Мама повсюду сопровождала отца в его медицинских странствиях по Западному высокогорью вместе с носильщиками и переводчиком. Они перебирались из одного населенного пункта в другой, их названия отец отмечал на своей карте: Ником, Бабунго, Нджи-Ником, Луаком, Ндье, Нги, Обукун. Жилища их на местах часто бывали лишены малейших удобств: например, в деревне Кваджа, в стране кака, им была предоставлена хижина из веток, без окон, прямо посреди плантации банановых деревьев. За ночь внутри скапливалось так много влаги, что по утрам нужно было сушить простыни и одеяла, раскладывая их на крыше. В таких условиях они оставались на одну-две ночи, а то и на целую неделю. Приходилось пить кислую и чуть фиолетовую из-за марганцовки воду, умываться в реке, готовить на костре перед входом в «дом». В горах, несмотря на близость экватора, ночи были холодные, шумные, наполненные криками диких котов и лаем мандрил. Однако это была Африка не Тартарена и даже не Джона Хьюстона. Она, скорее, из «Африканской фермы», эта реальная Африка, густонаселенная, страдающая от болезней и племенных войн. Но также сильная и будоражащая, с ее бесчисленными детьми, танцевальными праздниками, бодрым настроением и острым словцом пастухов, что временами встречаются на дорогах.

Время, проведенное в Бансо, для моего отца и мамы – это время молодости и приключений. На всем протяжении их пути та Африка, с которой они сталкивались, не имела никакого отношения к колониализму. Следуя одному из своих принципов, британские власти оставили нетронутой ее традиционную политическую структуру – с королями, религиозными лидерами, судьями, кастами и привилегиями.

Когда они входили в то или иное селение, их обычно приветствовали посланцы короля, приглашали на переговоры, после чего они фотографировались вместе с королем и его приближенными. На одном из таких снимков родители запечатлены рядом с Мемфои – королем Бансо. Как и положено по традиции, король сидит на троне, обнаженный до пояса, в руке у него опахало от мух. По обеим сторонам от него стоят мои отец и мать в мятой, запылившейся в дороге одежде. На маме длинная юбка и дорожные туфли, на отце – рубашка с закатанными рукавами и брюки цвета хаки, чересчур широкие и короткие, подхваченные тонким ремешком, похожим на веревку. Они улыбаются, они счастливы, они свободны в этом очередном приключении. За королем виднеется стена дворца, простого жилища из глинобитного кирпича с поблескивающими кое-где светлыми соломинками.

Фот. 12. Мост на реке, Аоада

Иногда, во время долгих переходов по горным дорогам, им выпадали ночи особые – бурные, жгучие, сладострастные. Мама рассказывала о неожиданно возникавших – из ниоткуда – деревенских праздниках, таких как в Бабунго, стране нком, что находилась в четырех днях пути от Бансо. На площади готовилось театрализованное представление. Под баньяном расселись музыканты, они били в барабаны, и призывный ритм разносился на огромное расстояние. Первыми начали танцевать женщины, они были полностью обнажены, если не считать расшитых бусинами поясов, обернутых вокруг талии. Плясуньи двигались затылок в затылок, наклонясь вперед, пятки их топотали по земле в том же ритме, что и барабаны. Мужчины стояли не двигаясь. На некоторых были надеты робы из рафии, лица других закрывали маски богов. Церемонией руководил главный жрец.

Праздник начался, когда солнце клонилось к закату, часов в шесть, и длился до рассвета следующего дня. Отец и мама лежали на брезентовой складной кровати под москитной сеткой и слушали, как стучат барабаны в непрерывном, слабо ощутимом, точно сердцебиение, ритме. Они были влюблены. Африка – одновременно и дикая, и такая человечная – стала их долгой брачной ночью. Весь день солнце обжигало им тела, так что они наэлектризовались до предела. Той ночью, полагаю, под неумолчный барабанный бой, от которого вибрировала под ними земля, они занимались любовью, нервно сжимая друг друга в объятиях, потные и разгоряченные, в жалкой хижине из веток и грязи, размером не больше курятника. На рассвете они заснули в холодном дыхании утра, волнами пробравшегося под москитную сетку, по-прежнему тесно сплетенные, не слышавшие утомительного боя последних барабанов.

Ярость Огоджи

Когда я пытаюсь понять, что так изменило жизнь отца, отчего в нем произошел надлом, первое, что приходит на ум, – это война. Жизнь его четко делится на периоды: «до» и «после». «До» для родителей – это нагорья Западного Камеруна, пологие склоны Баменды и Бансо, Лесная Хижина, дороги через саванны и горы Мбам, стра́ны народов мбембе, кака, шанти. Все это было если и не воплощением рая – ничего общего с ленивой истомой побережья Виктории, роскошью резиденций и праздностью белых поселенцев, – то таило в себе бесценные сокровища человеческого существования, нечто мощное и щедрое, словно пульсирующая в жилах молодая кровь.